Времена года
Шрифт:
— Современник Маркса и Энгельса, — говорит Ряженцев, провожая его взглядом. — Сколько вмещается в одну человеческую жизнь.
— Порядочно… — откликается Дорофея. Она стоит исхудавшая и решительная, на скулах горят неровные красные пятна, словно страдание опалило ей лицо. В колечке волос, заложенных за ухо под каракулевой шапочкой, явственно заметна проседь… Ряженцев спрашивает:
— Когда вы принимаете дела от Чуркина?
— Завтра, — отвечает она.
Чуркин уходит в отпуск. С завтрашнего дня Дорофея будет главной ответчицей за город, его хозяйство, за «дом угрозы»
Счастливцы, получившие квартиры в новом доме, покидают свои старые жилища, туда перебираются другие жильцы. Так что новоселье празднуется не только на Точильной, но и на разных улицах, в разных домах. И в квартиру Борташевичей является с ордером горжилотдела высокая худая женщина в длинных болтающихся серьгах и с нею маленький нахмуренный муж. Их фамилия Ефимовы. С собой они привозят только ширму, обитую ситцем в цветочках. Но на площадке черной лестницы столяр Ефимов немедленно устраивает мебельную мастерскую. Много дней дотемна стучит молоток, визжит пила и шипит рубанок, и приходящие с черного хода наносят в кухню на подошвах опилки и стружки. И аккуратная тетя Поля ничего против этого не имеет, потому что она уважает товарища Ефимова, делающего из старых ящиков стулья, столы, табуретки и шкафы. У этой некрашеной новенькой мебели светлый, веселый вид и шелковистая поверхность, и из комнаты Ефимовых вкусно пахнет свежим деревом.
И еще приходят люди с ордером, и еще, — ведь в большой квартире Борташевичей из прежних жильцов осталось только трое: Катя, Сережа и тетя Поля.
В ту ночь, когда Евгений Александрович и его спутники ушли из этой квартиры, у Надежды Петровны сделалась истерика. Красная и безобразная, с искривленным накрашенным ртом, она кричала:
— Разве это дети? Это предатели! Пускай она без стипендии живет как хочет!
Сережа, заснувший было, от криков проснулся и вскочил. Катя, караулившая его, подбежала к двери и заперлась на ключ.
— Ничего! Не слушай! — говорила она, крепко обняв его. — Мы с тобой будем!..
А из-за двери неслось:
— Поля, слышите? Не давать им есть!..
«Какой позор!» — с нарастающим отвращением думала Катя… Тетя Поля не отвечала; не слышно было и Марго; забились в щели разрушенного муравейника и сидят тихонько… Надежда Петровна одна металась по квартире. «Тетя Поля уйдет, — думала Катя, — у нее было такое лицо… Сидит сейчас и думает: вот я кому служила…» Вопли Надежды Петровны стали стихать и стихли; тишина наступила в разрушенном муравейнике…
Под утро задремавшую Катю разбудил телефон. Задремав, она забыла о том, что произошло, и, с закрытыми глазами слушая звонки, подумала: «Ах, уже поздно, вон уже кто-то по телефону звонит, я проспала лекцию!» Открыла глаза и увидела ночную комнату, озаренную лампочкой в зеленом колпачке, спящего рядом Сережу — все вспомнила и поняла значение этих настойчивых звонков, которые не прекращались, несмотря на ночное время… «Папа умер».
— Я слушаю, — сказала она и не узнала мужского голоса, прозвучавшего в ответ.
— Екатерина Степановна?
— Да.
— Говорит Войнаровский, — сказал он. Она не удивилась — в ту ночь ее ничто не могло удивить.
— Екатерина Степановна, у меня нерадостные вести.
— Умер? — спросила она и, не слыша ответа, замолчала сама.
Войнаровский сказал:
— Семья может его проводить.
— Хорошо, — сказала Катя. Села на стул и сидела впотьмах, охватив руками колени, до самого утра…
Степана Борташевича схоронили в залитой дождем могиле на Старом кладбище. От Сережи скрыли день похорон. Надежда Петровна не пожелала пойти. Одна Катя шла за гробом.
…Она вернулась с головной болью, разбитая и иззябшая, никак не удавалось собрать мысли… Когда она подходила к своему дому, откуда-то взялся Войнаровский и что-то сказал, она не разобрала, что именно…
— Хорошо, хорошо, — сказала она, чтобы избавиться от него… Дома, переодевшись в сухое, она легла в постель, чтобы согреться.
Вошла тетя Поля, села в ногах кровати и сказала:
— Ехать собралась, и Маргошку берет.
Катя промолчала.
— Как дальше будем жить? — спросила тетя Поля.
— Как будем жить, — сказала Катя, — так и будем жить. Поступлю на работу…
— Стипендии нет, плохо, — сказала тетя Поля. — Шутка — триста рублей в месяц. Сергей говорит, если троек не будет, опять станут платить, верно?
— Станут, — виновато подтвердила Катя.
«Я белоручка, разгильдяйка, дрянь», — подумала она.
— Договор перепишем на тебя, — сказала тетя Поля.
— Какой договор?
— Со мной договор о найме. Сходим в местком и перепишем, что я теперь у тебя служу.
— Тетя Поля, — сказала Катя, — как же я могу…
— А я зарплаты не спрошу, не бойся, — сказала тетя Поля. — Я не пропаду: и постираю, и пошью чего попроще для людей, а комнатку мою при кухне мне оставят, и будет кому хоть за вами присмотреть.
Вечером пришел Саша; Катя слышала, как они с тетей Полей на кухне считали вполголоса:
— На питание… За квартиру… За электричество… Ботинки починить… На трамвай — в институт и обратно — тридцать копеек в день…
Они занимались Катиным бюджетом. Жизнь оборачивалась множеством забот. Беспечные дни миновали. Оказывается, тридцать копеек на трамвай это расход, тридцать копеек нужно заработать…
Катя заснула тяжелым сном, ей приснилось кладбище, мокрые от дождя кресты, месиво грязи вокруг черной могилы, куда опускают гроб… Во сне Катя стонала и плакала. Утром ей сказали, что звонила Наташа Штейнбух, просила Катю позвонить ей, как проснется; Катя не по звонила. Днем зашел Юра Смолян, сокурсник, — Катя велела тете Поле сказать ему, что нездорова, повидаться не может, выздоровеет — сама придет в институт. Она не знала, как ей держаться со старыми товарищами; той избалованной, гордой, победоносной капризницы, какой она была несколько дней назад, больше не было; а новая Катя еще не родилась.