Vremena goda
Шрифт:
Я улыбаюсь, мне нравится эта сказка, хоть она, конечно, из области фантастического.
– Кораблю нужно топливо, нужен ремонт, нужно платить за стоянку в порту, покупать продукты, да мало ли? На какие деньги вы будете существовать?
Но у Ивана Ивановича и на это есть ответ:
– У меня много золота, Маленькая Тигрица, а корабль, как я уже сказал, будет не очень большой, поэтому половину денег я положу в банк, и деньги станут приносить проценты, так что нам не придется тревожиться о средствах. О, я очень хорошо всё продумал и подготовил, и теперь мой план осуществится очень быстро. Сначала я найду
Речь льется и льется, ее звук утешителен, но я перестаю слушать. «Завтра, завтра!», – думаю я.
Затон – последняя станция перед Харбинским вокзалом, не пассажирская, а сортировочная, поэтому поезд стоит целых пять минут, хотя никто кроме меня здесь не выходит.
Когда состав начал замедлять ход – это произошло, наверное, секунд тридцать назад, – я наклоняюсь к самому уху Ивана Ивановича.
– Здесь я выйду. Спасибо. Вы самый лучший человек на свете.
Он дернулся.
– Выходишь? Зачем? Этого не нужно! Нельзя! Я чувствую опасность!
Соседи уставились на нас, мы выходим в коридор.
Стоим друг напротив друга, скрежещут колеса, за окном выплывает перрон, наползают красно-серые корпуса депо, складов, мастерских. Лицо Ивана Ивановича встревожено, он шарит рукой в воздухе, хочет меня удержать, но я делаю шаг назад. У меня нет времени на препирательства. Сейчас мне понадобятся все мои силы без остатка, вся воля, вся выдержка.
– Не беспокойтесь, – говорю я. – Вечером я к вам приду.
Немного кружится голова, и сердце бьется быстрей обычного. В остальном я удивительно спокойна.
Вагон встал. Меня качнуло.
Возвращаюсь в купе, беру из-под сиденья тяжеленный саквояж, вежливо прощаюсь с попутчиками.
Иван Иванович загораживает выход.
– Если ты выходишь, я с тобой. Мы должны быть вместе!
Согнувшись, я ловко проскальзываю под его рукой.
– Тигрица отправляется на охоту, – шепчу я. – До вечера.
Из Якеши я отправила телеграмму:
«Груз получен, жду подтверждения договоренности и инструкций.
Через час, как и в тот раз, пришел ответ:
«Вас встретят в Затоне. Никаких отклонений от маршрута и посторонних контактов. При нарушении сделка отменяется с штрафными санкциями.
Судя по тексту, в шайке должен быть кто-то русский или в совершенстве владеющий русским языком. Скорее всего человек Лаецкого, если не он сам. Но Лаецкий – это потом. Сначала нужно освободить Давида.
(Почему я ничего не сказала Ивану Ивановичу? Это было решено сразу, безо всяких колебаний. Сандра наврала себе, что не желает подвергать слепого старика опасности, он и так слишком много для нее сделал. На самом деле – это мне совершенно ясно – причина в другом: Сандра хотела, чтобы Давида спасла только она, она одна.)
Стою на пустой платформе. Поезд трогается.
– Так мы договорились?
Сую проводнику купюру. Он обещал помочь Ивану Ивановичу с багажом.
– Не
Вижу в окне Ивана Ивановича, слепо водящего руками по стеклу. Его губы беззвучно шевелятся, лоб пересечен глубокой складкой.
Я думаю: «Некрасиво. Нехорошо. Но ничего, вечером объясню, и он поймет. Мы будем долго говорить, обо всём. Когда Давид окажется в безопасности, на меня после целого месяца лихорадочной активности обрушится пустота, пусть Иван Иванович объяснит мне, как жить дальше».
(Он тебе ничего больше не объяснит, никогда. Это и пытались сказать тебе через стекло беззвучно шевелящиеся губы, да ты не поняла.)
Радует, что мне совсем не страшно. Даже весело. Я нетерпеливо оглядываю перрон. Ну же, разбойники, где вы? Саквояж стоит у меня между ног.
Через минуту после того, как уехал состав, от телеграфного столба отделяется фигура. Китаец в синей куртке и шляпе-канотье неторопливо движется в мою сторону, держа руки в карманах. «Похож на гондольера», – думаю я, гордясь своей бесшабашностью. Прав Иван Иванович: я – тигрица.
Задорно машу рукой:
– Чао, Фэн!
Прищуренный быстрый взгляд пробегает по мне, останавливается на саквояже.
– Где выкуп? Пливезла?
Выговор нечистый. Телеграмму отправлял не этот тип.
– Сначала я должна убедиться, что пленник жив. Потом поедем за выкупом.
Хунхуз сразу теряет интерес к саквояжу.
– Холосо. Едем.
Двадцатикилограммовую ношу нужно взять так, словно там тряпки, дорожные принадлежности, всякие дамские глупости – ничего тяжелого. Ничего, руки у меня сильные. По счастью, китайцы не джентльмены, и «гондольеру» не приходит в голову предложить даме помощь.
Возле станции ждет коляска. Никогда не видывала такого здоровенного рикшу – не человек, а вол. Садимся на скрипучее сиденье, и рикша, ни разу на меня не посмотревший, разгоняется до ровной и спорой трусцы.
Столько лет прожив в Харбине, я впервые пользуюсь этим средством передвижения. Оно дешевле извозчика и тем более таксомотора, но интеллигентные люди на рикшах не ездят, это считается неприличным – как можно поощрять эксплуатацию унизительного, тяжкого труда?
Судя по плечищам богатыря-китайца и по легкости, с которой он тянет коляску, труд совсем не кажется ему тяжким. Я вижу впереди мост через Сунгари, а потом не вижу уже ничего. Мой молчаливый провожатый закрывает мне глаза повязкой.
От лихого настроения, с которым я шла на встречу, не остается и следа. Делаю для себя открытие: оказывается, незрячесть плохо сочетается с отвагой. Нужно быть Иваном Ивановичем, чтобы, лишившись зрения, стать не слабее, а сильнее.
(Это закон выживания, деточка. Чем большего человек лишается, тем сильнее он должен становиться – у него просто нет иного выхода!)
Мы едем долго, очень долго. Полагаю, около часа. После моста несколько раз поворачиваем, и я теряю ориентацию. Судя по звукам (клаксоны, лязг трамвая, свисток регулировщика), наш путь лежит по оживленным улицам. Потом асфальт сменяется булыжником, булыжник – немощеной дорогой. Машин почти не слышно. Несколько раз я спрашиваю, далеко ли еще, но ответа нет.