Vremena goda
Шрифт:
Квартира и дача, правда, быстренько распылились на жизненные удовольствия, но дочь Виолка спасла родную мать от убогой старости. Муж у нее был оборотистый, бывший помощник Жорика. И тоже свинья. Отгородился от Долорес Ивановны железным занавесом. Условие поставил, зараза: будет содержать дорогую тещу лишь в том случае, если она не сунет носу из этой богадельни. На родину ни-ни. Паспорт нормандской узницы зять увез с собой, на всякий случай. Когда раз в год требовалось обновлять в префектуре вид на жительство, тюремщик привозил
Но Долли не брала в голову, даже шутила, что она новый академик Сахаров, только сослана не в город Горький, а в город Сладкий.
Во «Временах года» было очень даже сладенько, если не фиксироваться на негативе. Жила тут она, как пташка божия, как пчелка на медовом поле, с цветка на цветок порхала.
Первое: на фоне здешних старух (прислугу брать в расчет не станем, чтоб не расстраиваться) была Долли королевой молодости и красоты.
Второе: в этом зоопарке жило столько потешных мартышек – ухохочешься.
Третье: в городке Довилль есть шикарные бутики и классные салоны красоты.
Четвертое: чем дальше от зятя Влада, гнойного урода, тем лучше. Никто не мешает получать удовольствие от жизни.
Пятый плюс расставания с родиной стал очевиден вчера, когда обнаружилось, что находиться в разлуке с дочкой тоже очень даже неплохо.
На столе, под салфеткой, чтоб не мозолило глаза, лежало письмо, пришедшее с вечерней почтой. От Виолетки. Долорес Ивановна обрадовалась, когда увидела, что там целых четыре страницы, исписанные мелким почерком. Думала – варенье. А там совсем наоборот.
«Мама, у нас большая беда. Долго не решалась тебе написать. А по телефону духу не хватало. И ты же никогда не даешь слова вставить. У Лешеньки острый лейкоз. Влад возил его в Швейцарию на пересадку костного мозга, но прогноз…»
Только до этого места Долли и дочитала, а потом письмо отшвырнула, сверху салфеткой прикрыла.
Лешенька – внук. Медовый-золотой-шелковый, толстенькие щечки. Рисунки бабуле слал, смешные, в трубку телефонную славно лепетал. Варенье из райских яблочек, а не внук. То есть, это Долли думала, что варенье, а он вон что.
Ну ладно, ладно.
Во-первых, вылечат. Сейчас такая медицина, что ого-го, и деньги на лечение есть. Во-вторых, еще внучка имеется, Сонечка. В-третьих, Виолета с ее говнюком молодые, родят себе другого сына. В-четвертых – не желает она про это думать, и всё!
Долорес Ивановна ногой топнула, письмо из-под салфетки двумя пальцами вынула, отнесла в мусорное ведерко. Горе-лихо пропади, счастье-радость приходи.
Когда вернулась в комнату, про плохое уже забыла. Морщила брови, припоминала: что-то она приятное собиралась сделать, да отвлеклась. Чай что ли пить?
На столе чудо-чайник, всегда с кипятком, и набор любимых мармеладиков: апельсиновый, ежевичный, клюквенный, вишневый.
Разложила их Долли на блюдечке разноцветными
– Муха села на варенье, вот и всё стихотворенье, – сказала Долорес Ивановна, чтобы посмеяться. И вспомнила, по ассоциации, что у нее на уме было.
Не чай пить. А Эдика Муху зацапать и в пикантном антураже отодрать. Да, да! Вот голова дырявая! Надо же было на какую-то ерунду отвлечься!
Внутри у Долли всё засосало, заныло от предвкушения.
Женское в ней всегда было очень сильным и с возрастом не усохло – наоборот, еще требовательней стало.
Это мёд, слаще которого не бывает. Пока зять-фашист не отправил Долорес Ивановну в изгнание, она себе ни в чем не отказывала, любо-дорого вспомнить. А в этой сраной дыре кроме Мухи и потрахаться не с кем.
С мальчиком из сказки о потерянном времени Долли наигралась по-всякому, прямо уже воображение буксовало. Конечно, удобно иметь дело с чудиком, который назавтра ни бельмеса не помнит, но любой, как говорит нынешняя молодежь, прикол рано или поздно приедается. Ну сколько можно придумать вариантов знакомства, кадрежа и первого перепиха?
Уж она изображала и неприступную крепость, и нимфоманку, и святошу, и суровую госпожу. Муха наполовину слепой, башка вся дырявая, похож на ходячего зомби, но с этим делом у него всё в порядке. Как в частушке: «Мимо нашего окна пронесли покойника, у покойника стояло выше подоконника». А всё равно осточертел. Последнее время Долорес Ивановна развлекалась тем, что крутила динаму – поманит, распалит, а потом: накося, выкуси.
Однако нынче ей пришла в голову идейка – пальчики оближешь. И не только пальчики.
Познакомилась она сегодня с Мухой по-быстрому, за пять минут. Да, из Москвы. Да, только что приехала. Нет, не замужем. «Роллингов» люблю, жалко, что распались «Битлз». Распили «фирму», покурили «настоящий галуаз», поцеловались-потискались в кустах, и потащила она размаслившегося Эдика в запланированное место.
Дежурной в палате не было, а французский дебил сидел возле кровати, клевал носом. От этого Долли еще пуще распалилась, расхихикалась. Новый аттракцион: порнопредставление в присутствии двух свидетелей, совершенно безопасных, потому что у обоих мозги на холостом ходу. Умора!
Когда вошли, Долли весело поздоровалась:
– Бонжур, кретин!
Кретин – ноль внимания. Она к кровати:
– Бонжур, мадам… как вас… мадам Канжизэ. Как это пишется? Никогда не поймешь с французскими фамилиями.
– А вот написано, – сказал Муха, с любопытством разглядывая висящий на стене диплом. Близоруко придвинулся к самому стеклу. – Alexandrine Kannegiser. Что это тут, Долли? Изолятор? Зачем мы сюда пришли? Нет, в натуре? Кто эта гражданка преклонных лет? Старая коминтерновка?