Временщики и фаворитки

Биркин Кондратий

– Долой бунтовщиков! – кричали горожане, отражая толпу, предводительствуемую Эссексом, дубинами и бердышами.

Такова была поддержка мятежному временщику со стороны народа, на любовь которого он так рассчитывал.

Оставив товарищей на волю Божию, граф Эссекс пустился бегом по набережной и в лодке через Темзу возвратился к себе во дворец, совершенно опустевший. Недавние пленники – лорд-канцлер, члены парламента вместе с охранявшими их людьми графа Эссекса – спокойно ушли к Елизавете… Эссекс последовал их примеру.

Все историки единогласно отдают справедливость королеве английской, выказавшей в этот опасный день спокойствие и неустрашимость, особенно достойные удивления в шестидесятивосьмилетней женщине. Уверенная в любви народной, она смотрела на попытку графа Эссекса с той улыбкой презрения, с которой великан глядит на замахнувшегося на него ребенка. Ее глубоко тронула готовность жителей Лондона защищать свою законную королеву, и она видела в этой

готовности запас любви и неограниченной преданности. Бывший тогда при английском дворе посланник царя Бориса Годунова, дворянин Микулин, стоял в рядах защитников Елизаветы, о чем она с благодарностью писала царю, славя доблесть его представителя. Для суда над Эссексом и его сообщниками была наряжена комиссия из 25 пэров королевства, и заседание началось. На первый же вопрос: что могло побудить его к восстанию? – граф Эссекс отвечал, что он действовал в видах блага государства и спасения королевы от вельмож, замышлявших ее низложение и призвание на престол инфанты испанской. Душою этого фантастического заговора граф Эссекс назвал Сесиля, упоминал и о других, но по всем его речам видно было, что он импровизирует свою защиту. Министры королевы, особенно же Френсис Бэкон (некогда облагодетельствованный Эссексом), без труда опровергли все его показания и принудили его отступиться от собственных слов. Посаженный в Тауэр, граф Эссекс чистосердечно сознался во всем, но вместе с тем малодушно оговорил, кроме своих сообщников, множество лиц, к заговору вовсе не причастных. Ни признания, ни предательство не смягчили участи мятежника, и суд после непродолжительного совещания приговорил его к смертной казни. Выслушав приговор, исполнение которого было назначено на 25 февраля, Эссекс, не приступая ни к каким предсмертным распоряжениям, выразил одно только желание – видеть графиню Ноттингэм, супругу его заклятого врага, но к нему расположенную, даже слишком, как говорили злые языки. Желание осужденного было исполнено, и графиня на несколько минут посетила его.

Елизавета не сразу решилась подписать смертный приговор бывшему своему любимцу. Ее возмущала не дерзость, но непреклонность графа Эссекса, ни разу во все продолжение следствия не выразившего даже намерения прибегнуть к милосердию королевы. Она ждала раскаяния – он молчал, она ждала просьбы о пощаде, но гордый Эссекс, как видно, не желал купить спасение жизни унижением. Утром 25 февраля 1601 года он был обезглавлен в подвальном этаже Тауэра. От внимания присутствовавших не ускользнули тревожные взгляды, которые Эссекс обращал вокруг себя, будто чего-то ожидая до самой последней минуты. Пушечный выстрел возвестил жителям столицы, что приговор над мятежником совершен, правосудие удовлетворено и душа бывшего временщика вознеслась к небу, как облачко порохового дыма, взвившееся над бастионом лондонского Тауэра. Враги Эссекса торжествовали, негодовавшая на них Елизавета со дня казни сделалась задумчива и рассеянна; имя фаворита, неосторожно при ней произносимое, заставляло ее содрогаться. Заметно было, что воспоминание о графе Эссексе пережило его в сердце Елизаветы, и ей стоило больших усилий, чтобы воздерживаться от выражения своей безутешной скорби. Дни уходили за днями, и с каждым днем королева явно дряхлела, теперь уже не заботясь об искусственной поддержке своей красоты, что, впрочем, едва ли было возможно в семьдесят лет…

В начале 1603 года графиня Ноттингэм, находясь при смерти, пожелала видеть королеву для сообщения ей, по словам больной, важной государственной тайны. Елизавета отправилась к графине и нашла ее в безнадежном состоянии, близком к агонии, но в полной памяти и в совершенном сознании. Не удаляя присутствовавших, умирающая тихим прерывающимся голосом сказала Елизавете, присевшей у ее изголовья:

– Государыня, вы видите теперь страшную преступницу перед вами, грешницу перед Богом… – Заметив по выражению глаз Елизаветы, что она принимает ее слова за бред, графиня продолжала: – Я говорю сущую правду и заранее прошу ваше величество простить меня и тем успокоить мою совесть, усладить последнюю мою минуту…

– В чем же ваш грех перед Богом и преступление передо мной? – спросила ласково королева.

– Известно ли вам, что граф Эссекс накануне своей казни желал видеть меня? Я была у него в Тауэре, и он умолял меня, именем всего святого, передать вам перстень… этот самый… и напомнить…

Рыдания задушили голос больной. Вырвав у нее из рук перстень Эссекса, подаренный ему после возвращения из Кадикса, Елизавета, пожирая графиню глазами, бледная, как она сама, дрожа всем телом, повторила:

– Напомнить? Напомнить о чем? Договаривайте все!

– Напомнить о вашем обещании в обмен на перстень оказать ему милость, какое ни было бы его желание. Несчастный Эссекс, именем той минуты, отсылая вам перстень, просил о помиловании…

– А вы не исполнили его желания! – вскрикнула Елизавета, вставая с кресел.

– Мой муж, узнав об этом, запретил мне…

– Спасти жизнь моему сопернику? Он мог запрещать вам! Но вы, женщина, не должны были повиноваться! Эссекс, Эссекс… – прошептала королева, прижимая перстень к посинелым губам и с выражением отчаяния в тусклых глазах. – Бог может простить вас, графиня, – продолжала Елизавета, с негодованием

отходя от постели умирающей, – но я, я не прощаю и не прощу никогда!

Через два дня графиня Ноттингэм скончалась и тем была, бесспорно, счастливее королевы. По возвращении во дворец Елизавета в сильнейшем истерическом припадке, сжимая перстень в руках, упала на постель и до поздней ночи пробыла в каком-то самозабвении. На все расспросы фрейлин и прислужниц она односложно отвечала:

– Эссекс!.. Эссекс!..

С этого времени здоровье ее было окончательно надломлено, и вместе с телесными страданиями иногда проявлялось как бы расстройство и ума. На предложение докторов лечь в постель Елизавета отвечала выражением боязни, что, легши в нее, она уже не встанет. Вместо того она приказала весь пол своей спальни обложить подушками и таким образом приваливалась то в одном углу, то в другом. Вместо прежней изысканности в одежде, доходившей до щепетильности, теперь Елизавета выказывала пренебрежение к самой себе и отвратительную неряшливость: по нескольку дней не сменяла ни белья, ни обуви, а между тем куталась в свою королевскую мантию, не снимая со всклокоченной головы малой короны! Вечером 24 марта она погрузилась в паралитическое состояние, уставив недвижные потухшие глаза в угол комнаты, и пробыла в этом состоянии девять дней, почти не принимая ни лекарств, ни пищи.

– Эссекс!.. Эссекс!.. – изредка бормотала она помертвелыми устами, поматывая головой, будто тревожимая призраком казненного.

2 апреля она очнулась и на расспросы канцлера о выборе преемника невнятно назвала Якова Шотландского. 3 апреля Елизаветы не стало!

С нею пресеклась династия Тюдоров, с 1485 по 1603 год, в течение ста восемнадцати лет, в лице трех королей и двух королев владычествовавшая в Англии. В особе Якова VI (в королях английских первого) воцарился несчастный дом Стюартов. В назначении Елизаветой себе в преемники сына Марии Стюарт исторические романисты, романические историки и драматурги видят проблеск раскаяния в умирающей королеве английской, с чем едва ли можно согласиться, во-первых, потому, что Елизавета в последние дни жизни была разбита параличом, поразившим отчасти и умственные ее способности, а во-вторых, кроме Якова, и наследовать ей было некому.

Царь Иван Васильевич Грозный

Сильвестр и Адашев– Черкесская княжна Марья Темрюковна. – Опричники. – Басмановы. – Малюта Скуратов. – Марфа Васильевна Собакина. – Мария Ивановна Долгорукая. – Анна Колтовская. – Анна Васильчикова. – Василиса Меленьтьева. – Марья Федоровна Нагих

(1560–1584)

Горе – пробный камень души человеческой и необлыжное мерило нравственных сил человека. Под бременем одной и той же скорби один падает, другой даже не поколеблется; этот смиряется пред промыслом Божиим, тот безумно ропщет; иной ищет утоления скорби в слезах и благотворениях ближним… Бывают и такие люди, которых горе ввергает в омут распутства и злодейств.

Последнее случилось с царем Иваном Васильевичем Грозным после кончины царицы Анастасии Романовны. Навеки сомкнулись уста кроткой советницы, побуждавшей царя на все доброе и предостерегавшей его от злого; охладела рука, которая вела государя путем правды; померкли очи, взгляд которых имел такое могучее, укротительное влияние на этого грозного царя…

Пропели «вечную память» Анастасии; замерли звуки погребальных колоколов, и несколько дней после кончины своего ангела-хранителя видел царь во всем мире унылую пустыню и горькими слезами оплакивал невозвратную свою потерю и тоскливое одиночество. Вместе с этими чувствами в скорбящей его душе возникло подозрение на окружавших в невероятной вине изведется лихим зельем покойной царицы. Не осмеливаясь роптать на Бога, Грозный негодовал на людей; не довольствуясь собственными слезами, он задумал оросить свежую могилу Анастасии кровью невинных жертв и справить по ней языческую тризну. Мысль, что Анастасия скончалась не от болезни, но от яду, быстро укоренилась в сердце царя и превратилась в твердое убеждение. Кто же мог быть отравителем Анастасии? Подняв заплаканные, но грозные глаза на окружающих, царь остановился на недавних своих друзьях Сильвестре и Адашеве и решил, что кроме их злодеями царицы быть некому… Здесь нелишним считаем привести и сопоставить сказания о них князя Курбского и самого Грозного. Первый говорит, будто удалению от двора Сильвестра и Адашева много способствовали наушники бояре, которым недавние друзья царевы мешали в злоупотреблениях и плутнях, и злодеи не задумались оговорить добрых советников царских в отравлении Анастасии. Царь поверил! Обвиняемые требовали суда, очной ставки с клеветниками, но последние от очных ставок уклонились; не допустили обвиненных и до государя, опасаясь чародейства. Собор, составленный из личных врагов Сильвестра и Адашева, присудил первого к заточению в Соловецкий монастырь, второго к ссылке в Ливонию, где он и скончался в городе Юрьеве (Дерпте). «Отравился!» – донесли царю те же бояре. Анахронизм, в который впал князь Курбский в этом повествовании, заставляет усомниться в его правдивости: Сильвестр и Адашев были удалены от двора еще при жизни царицы Анастасии, первый вначале, а второй в мае 1560 года.