Время ангелов
Шрифт:
Юджин смотрел на нее с болью и замешательством. Она напомнила ему о чем-то ужасном, и на минуту показалось, что какой-то печальный свет воспоминаний готов вот-вот открыться перед ним. Где он видел это прежде, очень-очень давно? Прикрытая завесой память заключала в себе невыразимую боль потери, но не обнаруживала себя полностью. Он продолжал смотреть на шкатулку. Слезы подступили к глазам и пролились. Он пытался сдержать их, прикрыть рукой. Плача, он склонил голову над шкатулкой. Он не мог остановить слезы, но и не мог все еще вспомнить.
Глава 12
«Тот, кто думает спасти идею Добра, привязывая ее к понятию волы, предполагает главным образом предотвратить искажение этой наивысшей ценности путем установления необходимой связи со специфическими
Маркус изучил последний абзац введения в пятую главу трезво и, как он полагал, объективно. В том, что он писал, присутствовал пророческий тон, которого он сначала пытался избежать. Маркус представлял себе книгу как очень спокойное и размеренное повествование, состоящее из ряда крайне простых утверждений. Но проза, по мере того как она впитывала мысль, становилась все более риторической и убедительной. Температура возрастала. Возможно, это было неизбежно. Сложность аргументации не могла не вызвать сильного жара, как при трении. Может ли философия действительности быть бесстрастной? Должна ли быть? Маркус с глубоким удовлетворением ответил нет. Но очень важно сохранить кристальную чистоту. Его книга адресована не только философам. Он чувствовал свою ответственность перед эпохой. Le Pascal de nos jours. Он улыбнулся.
Маркус вернулся к своей книге как к определенному утешению. С каждым днем она становилась все больше, и он как будто тоже рос вместе с нею. Это успокаивало его. Он поднимался, как корабль, на волнах прилива. Но в то же время был расстроен, напуган и ощущал некоторую неуверенность. Встреча с епископом потрясла его, хотя он и не мог полностью осознать, чем именно. Испытывая страдания из-за Карела, он смутно чего-то ждал от епископа. Ему бы хотелось иметь возможность поговорить о брате в простом, может быть даже нелестном, тоне. Он надеялся, что епископ проявит своего рода церковный вариант здравого смысла Норы, и рассчитывал на что-то бодрящее, живое и доверительное. Такими были епископы, именно для этого они и существовали. И епископ, казалось, понимал это тоже, поскольку выглядел он так, как от него ждали. Но то, что было сказано в действительности, отличалось от того, что должно было прозвучать, и внушало тревогу, как будто реплики в пьесе немного изменили. Никаких успокаивающих слов о Кареле и о положении в целом, чего так ждал Маркус, он не услышал. За легковесным психологическим разговором епископа, за его мирскими афоризмами открывалась темная сцепа, как будто стены раздвинулись и обнажили впадину в небесах, черную, бурлящую, непонятную. Маркус испытал удивительное облегчение, вернувшись к своей книге и обнаружив, что его доводы звучат так же обоснованно, как всегда.
Маркус сам не знал, какое мнение о Кареле он хотел услышать от епископа. Предательством казалось желание услышать враждебное мнение. И все же ему бы, несомненно, помогло, если бы прозвучало хотя бы элементарное осуждение. Конечно, епископу следовало проявлять осторожность, но есть же способы реально охарактеризовать людей и успокаивать других. Маркусу хотелось, чтобы они совместно приняли своего рода коллективное заключение и осуществили некий жест солидарности здравомыслящих людей. Он осознал, слегка огорченный и шокированный сам собой, что очень хотел услышать заверения, будто
Надежды Маркуса не оправдались, и то, чего он опасался, приближалось и становилось все больше и больше. Однако чего он боялся? Карел не угрожал ему лично и едва ли вспоминал о его существовании. Почему эта темная фигура, казалось, всегда маячила рядом с ним? Маркус знал, что должен снова пойти к своему брату, он пытался представить себе эту встречу как можно проще и рациональнее, но ощущал все то же дуновение страха. Он боялся, что произойдет нечто бессмысленное, боялся услышать смех Карела, увидеть, как тот входит, снова обнажая эту черную бурлящую вселенную, открывая ее внезапно так близко, как муравьиное гнездо, как яйца насекомых на кончике пальца.
Он послал цветы Элизабет, но она не ответила. Сначала это обидело его, потом напугало. Ему не хотелось, чтобы образ Элизабет тоже стал неузнаваемым, хотя уже ощущал, как он таинственно изменяется, словно некая злая сила действует против него и против нее. В его воображении Элизабет все время менялась, ее фигура под темным покрывалом превращалась в кокон, состоящий из тьмы. Он больше не мог отчетливо представить себе ее лицо. Ее образ застилало какое-то облако. Здесь таилась опасность. Но для него или для нее? Днем он решил, что должен рассеять эти нелепые фантазии, а для этого нужно пойти и навестить ее, пройдя прямо в ее комнату, если это окажется необходимым. Едва ли они смогут удержать его силой. Или смогут? Теперь все казалось возможным. Маркус размышлял, и причудливые, волнующие образы преследовали его в преддверии ночи, а затем в буйстве сна.
Был опять туманный день, и туман смешивался с ароматом табака. В комнате тепло, и даже запах тумана кажется знакомым и дружеским. Уже поздний вечер, после десяти, Маркус отложил в сторону свою рукопись. Прежде чем идти спать, ему следовало ответить на кипу писем, касающихся школьных дел. Оказалось невозможным держаться абсолютно в стороне от школы. Он должен решить вопрос о новом здании химического факультета. Это нельзя откладывать до лета. Он разложил письма по степени важности, придвинул чашку горячего молока и дрожжевой экстракт и прислушался к мурлыканью газового огня и приглушенному шуму транспорта на Эрлз-Корт Роуд. Занавески были задернуты, и единственная лампа освещала рабочий стол с разбросанными бумагами и большой застекленный книжный шкаф, принадлежавший когда-то отцу Маркуса. Гравюры с видами Рима и две шоколадно-коричневые вазы клуазоне[12] на каминной полке тоже принадлежали к семейным реликвиям. Отчасти из равнодушия к окружающей обстановке, а отчасти из-за неуверенности в своем вкусе Маркус приобрел очень мало вещей для себя. Хотя он жил здесь уже несколько лет во время школьных каникул, квартира по-прежнему сохраняла нежилой вид. Это устраивало Маркуса, которому нравилось считать себя аскетом. Он наслаждался простотой маленькой квартирки, ему нравился район и почти деревенская жизнь Эрлз-Корта. Он привык к ней. Какого черта он согласился переехать в квартиру наверху дома Норы, где будет бесконечная суета из-за подушечек и занавесок. А он, похоже, согласился.
Рядом раздался громкий гудящий звук, Маркус подскочил и схватился за сердце. Что с ним происходит? Его напугал собственный дверной замок. Но кто это мог прийти в столь поздний час? У Маркуса редко бывали такие посетители.
Его квартира находилась на первом этаже. Он открыл дверь, включил свет на лестничной площадке и сбежал по ступеням. Все еще волнуясь, он долго возился с замком и наконец открыл дверь.
Фигура, закутанная в пальто с поднятым воротником, стояла в вечерней дымке. На секунду Маркусу почему-то показалось, что это Карел. Затем он узнал Лео Пешкова.
— О! — ошеломленно пробормотал Маркус. Придя в себя, он сказал: — Добрый вечер, Лео. Чем могу быть полезен?
Вокруг головы Лео был обмотан шерстяной шарф. Он раздвинул воротник и сказал сквозь щель, держа руку под подбородком.
— Можно зайти и поговорить с вами одну минуту?
— Немного поздновато, не так ли?
— Хорошо. Я приду завтра.
— Заходи, заходи.
Ледяной, пропитанный туманом воздух поплыл вслед за ними вверх по ступеням. В комнате Маркуса стало заметно холоднее.