Время больших снегопадов
Шрифт:
Так вот, повторяем, Илья Петрович и существовал много лет.
А тут вдруг назначают его ГИПом — главным инженером проекта то есть. Ну, ГИП — это, естественно, прибавка к жалованию, небольшая, каких-нибудь сорок пять рублей, а все же прибавка. Во-вторых, положение как-никак. Неудобно уже, вроде, за рассыпухой в очередь стоять. А вдобавок еще у него как раз в это время что-то внутренность скрутило. То ли от «Рубинов» этих, то ли от сухариков — черт его знает. И врач (хороший попался старичок, понимающий) между прочим сказал Илье Петровичу:
— Вы бы не налегали на вино-то,
Вообще-то, к врачам у нас редко кто прислушивается, а Смородин прислушался — поменял, как говорится, образ жизни. Отказался от прежних своих точек, стал выбирать заведения поприличнее — кафетерии, бары. Зайдет, выпьет пятьдесят граммов коньячку — культурно, сдержанно. Прямо как в фильме каком-нибудь заграничном, когда герой устало так и слегка небрежно говорит: «Один коньяк», — а бармен — плесь ему на донышко.
Он даже по-иному воспринимать себя начал — и в жизни, и на работе. Вот он: деловой человек, крупный инженер, виски седые, галстук, шляпа. Целый день он трудился в своем офисе, решал разные вопросы, давал указания, выслушивал шефа, ставил визы, согласовывал — и теперь может позволить себе рюмочку коньяку, подымить сигареткой, расслабиться, снять напряжение. Красиво, черт побери! Не то, что прежняя «вермуть» под сухарики, натертые чесноком.
Только с течением времени стал Илья Петрович замечать, что недоливают ему коньячок-то этот. Не то, чтобы очень уж бессовестно, не по двадцать граммов, допустим (двадцать-то граммов на пятьдесят попробуй не долей — это и слепой заметит), а так, знаете, деликатно — от пяти до десяти примерно. Вроде чаевые отчисляют.
Смородин, как инженер, прикинул быстренько, во что же такой недолив выливается. Если, мол, по пять граммов с рюмочки — это где-то гривенник. С бутылки, стало быть, рубль. При условии, конечно, что буфетчица более-менее совестливая. А та, которая понахальнее? Которая по десять недоливает? Два рубля с бутылки! Выходит, если она их за смену хотя бы пять штук разверстает — десятка у нее в кармане. Вот это арифметика.
Стали у него нехорошие мысли зреть. Глянет на какую-нибудь барышню — и аж зубами скрипанет: стоит, понимаете ли, кукла — все пальцы в перстнях, в ушах по люстре болтается, глаза от сытости заплыли. «Да что же это, — думает, — такое, а? Я за сорок пять рублей месячной прибавки десять лет в отделе спину гнул, а она буль-буль — и двугривенный, буль-буль — и десятка!.. Да черт бы с ними, с граммами: меньше выпьешь — дольше проживешь. Но ей-то с какой стати?»
Ну, думает он так, медленно закипает, а на открытый бунт все-таки не отваживается. Неудобно как-то. Стыдно. И перед буфетчицами не хочется мелочным себя выказывать, и перед теми, кто сзади напирает, желая поскорее остаканиться. У нас ведь народ не так воспитан, не в мелочности. Мы ведь широкие натуры, мы пфенниги не считаем, как где-нибудь там. Хотя, когда лет пятнадцать назад старые деньги на новые меняли, высказывалась такая надежда, что, мол, теперь люди
Ну, и кто за ней нагибается, если обронит?.. Нагнутся — держи карман.
Один случай все же допек Смородина. Как-то они с заказчиком, приезжим человеком из Улан-Удэ, засиделись в институте допоздна, зашли потом в кафетерий уже перед закрытием. Взяли по пятьдесят. Хотя заказчик, кажется, не против был выпить и соточку. Но Илья Петрович уже привык к своей интеллигентной мерке.
Буфетчица налила им, то бишь недолила, а потом глянула на часы и говорит:
— Охо-хо! Закрываться пора. Умоталась что-то я сегодня…
С этими словами взяла она бутылку, бухнула в стакан граммов сто семьдесят и — хлоп! Единым духом. Не поморщилась даже.
Елки!.. Им отмеряла, глазом выцеливала, а себе — не глядя. И залпом! А коньяк, между прочим, пятизвездочный. Заглотила рублей пять — и не поперхнулась. Прямо акула какая-то!
И Смородин дал себе слово: при первой же возможности хоть одну пристыдить.
Возможность скоро представилась. Буквально через день. Смородин оказался у стойки один. Правда, слева, ухватившись за прилавок, покачивался какой-то замызганный тип, да позади, за столиком, двое здоровых парней в спортивных куртках пили принесенное с собой пиво. Но справа никто не подпирал, не толкал в спину: давай, дескать, не задерживай.
Смородин дождался, когда буфетчица перельет коньяк из мензурки в стакан, потом сказал;
— Вы меня извините, но перелейте, пожалуйста, обратно.
— А что такое? — удивилась буфетчица. — Зачем?
— Да ничего. Перелейте. Лейте, лейте… Так. Подержите стаканчик еще — пусть капельки сбегут… Ну вот, а теперь смотрите. — Смородин поставил мензурку повыше — на стеклянную витрину. — Видите?
— Ну, вижу… Что?
— Как что? Смотрите: даже с боков миллиметра на полтора до риски не достает. А в середине еще впадина, тут вогнутый мениск образуется. Это же минимум грамм семь не долито.
— Я вам точно налила, — обиделась буфетчица. — Я вам долью, раз вы такой… Но я вам точно налила.
А тут еще этот тип, что слева, качнулся к Смородину:
— Здрря, браток… Здрря. Тисснейший челаэк, Люся… Тисснейший.
— А вы не вмешивайтесь, — окрысился Смородин. — Стоите — и стойте! — И к буфетчице — Да не надо мне доливать! (Он тоже обиделся). Что я — обеднею. Я же по-человечески с вами, я же не контролер какой. Ну нельзя же так, честное слово! Вы посмотрите сами-то, посмотрите…
Это он зря подчеркнул, что не контролер. Ему, может быть, наоборот, следовало построже: «Стоп! Контрольная покупка». На арапа ее взять. А он замямлил.
— Нечего мне смотреть, — сказала буфетчица и переставила мензурку обратно на прилавок, — Вот мой рабочий стол. Я здесь разливаю. Глядите — ровно.
Она глянула в мензурку сверху вниз, под углом градусов в семьдесят. Смородин опешил:
— Да при чем здесь рабочий — не рабочий? А если вы на пол поставите?
— Зачем мне на пол ставить? Вот мой рабочий стол — и все равно.