Время действовать

Сурандер Буби

Обещала позвонить вечером. Я покачал головой. Возле меня остановилась пожилая пара, испанцы. Они озабоченно изучали карту, но никак не могли в ней разобраться. Он обратился ко мне изысканно-вежливо: где тут вход в церковь Риддархольмен?

Ну разумеется, господа, я покажу! Церковь, где лежат благородные кавалеры ордена Серафима! Церковь, где вы узнаете, с кем хотят водить компанию наши шведские короли: с Фаруком из Египта, Вильгельмом II из Пруссии, Чан Кайши из Китая.

— Но вы, вероятно, знаете, что за вход надо платить?

— Что такое?

Платный вход в церковь? — Они изумленно воззрились на меня.

— Разумеется, господа. Мы в Швеции настолько богаты, что готовы платить даже Господу Богу.

7

Как всегда по воскресеньям, Тарн был в главной редакции центром всеобщего внимания.

— И они спросили Свена Голубя, [41] кем он хочет быть, когда вырастет. И он ответил: ясно, солдатом. И они спросили малютку Тарна, кем он хочет стать. И я ответил: социал-демократом!

41

Свен Голубь (Дюва) — храбрый солдат, персонаж патриотической поэмы финско-шведского писателя Ю.-Л. Рунеберга.

Хохот перекатывался по большой комнате. Тарн прогуливался между ромбовидными столами, жуя бутерброд. В руке он держал бутылку легкого пива.

— Жалко, что я стал журналистом. Подумайте только, чего бы я добился к теперешнему дню! Я бы стал директором винной монопольки, или госбанка, или конторы по техосмотру автомашин. Получал бы пенсию — две-три месячных ставки — со старых мест работы в министерствах или комитетах. Пользовался бы бесплатной консультацией по налогам, даровым трехнедельным отпуском — с секретаршей! Дачей на Форе и столиком у окна в кафе оперы. А может, стал бы министром с правом врать сколько душе угодно. И уж когда бы совсем состарился и вышел на пенсию, давал бы интервью «Утренней газете» при каждом политическом кризисе — этакий оракул Движения!

Воскресенья были дни спокойные. Вокруг столов сидели только врио, которые Тарна раньше не слышали. Они хохотали от души. Кто-то даже начал протестовать:

— Но буржуи здорово врали! Один из них обещал, что атомную электростанцию не будут загружать топливом...

— Та-та-та, — прервал его Тарн. — Правил не знаешь. Буржуи не могут врать рабочему классу. Но пролетарии могут врать высшему классу... это традиция — надувать прораба, да и чертовски приятно. И лидеры социал-демократов врут, потому что это старый добрый шведский рабочий обычай.

Да-а, Тарн в качестве заведующего винным магазином!

— Но что случилось? Почему ты не стал директором-распорядителем винной монопольки?

Он изобразил бурное отчаяние:

— Они не желали, чтобы я был членом «Молодых орлов». Сказали, что я буржуазный идеалист. Я хотел Свободы, Равенства и Братства. Они хотели Самоопределения, Уравниловки и Генерального директора. — Тут он увидел, что я стою в дверях. — Нет, вы посмотрите —

агент ноль ноль тринадцать! Ты же сказал, что она клюнула!

Я пожал плечами — нет, мол:

— Ошибся я.

Он угрожающе помахал бутербродом:

— Как ошибся, намного?

Ах, Тарн, старая лиса.

— Целиком и полностью.

Он сделал вид, что удивлен:

— Так она тебе потом не позвонила домой?

Вот так, значит, они следили за мной, когда я возвращался пешком от Риддархольмен. Ну и времена. Положиться можно только на своих врагов.

— Никто мне домой позвонить не может, — сказал я. — У легавого, что прослушивает мой телефон, такая астма, что ничего не слышно, кроме его хрипа.

Тарн улыбнулся с явным сомнением. Потом обнял меня за плечи и повернул к публике:

— Дамы и господа, перед вами уникальный, редкостный тип гражданина нашей Швеции, страны всеобщего благосостояния: нищий социал-демократ! Можно тебя спросить, брат, как это так получается?

Он поднес мне ко рту пивную бутылку, словно микрофон.

— Гм, — прочистил я горло, — не знаю. Наверняка не те вечерние курсы окончил.

Тарн затараторил, как настоящий радиорепортер:

— Так ты, выходит, не знаком ни с одним министром, который мог бы помочь?

— Ну-у, — протянул я, — только и встречал что двоих.

Тарн и дергал меня, и толкал — так, видно, положено при радиоинтервью.

— Расскажи, брат, расскажи!

— Что ж, — сказал я. — Один был премьер-министр. Пытался выудить у меня сигарету. Когда я сказал, что не курю, он надулся. А потом заявил — вроде бы чтоб меня утешить: я, мол, тоже некурящий.

Над этим все посмеялись — узнали деятеля. Тарн хлопнул меня по спине:

— А второй, братишка? Кто был второй?

— Это было в Сантьяго-де-Чили, — сказал я, — в отеле «Каррера». Он наклюкался до того, что глаза у него смотрели в разные стороны. Но все еще пил и хвастался, что с ним целый час разговаривал президент Альенде.

— Ну-у, он и с тобой разговаривал?

— Альенде?

— Нет. — Тарн поморщился. — Шведский министр, социал-демократ, идиот ты этакий!

— Ах, этот, — сказал я. — Конечно. Конечно, он со мной разговаривал.

— Расскажи, что он говорил. Все выкладывай, брат!

— Ладно, — согласился я. — Он сказал не так уж много. Он сказал: ты, журналист, можешь сообразить для меня какую-нибудь блядь?

Над этим тоже посмеялись. Тарн, улыбаясь, поднял бутылку кверху:

— А что ты, брат, ему ответил?

— Я ответил, что не могу. Я не журналист, сказал я, а всего лишь фотограф,

Это вызвало еще больший смех. А после того, как Тарн уговорил меня рассказать, кто был этот министр, нам зааплодировали.

Тарн насмешливо оглядел меня и отпустил с миром. Я отвлекал на себя внимание публики в его раннем воскресном шоу. Ребята воспринимали его как противовес телевизионному «Прекрасному воскресенью».

Он хлопнул меня по спине еще раз и произнес что-то, чего я не расслышал из-за смеха.