Время гостей (сборник)

Лафферти Рафаэль Алоизиус

Вот приближается человек, он выглядит величественнее всех, кого я когда-либо видел. Но этот человек мне знаком, его зовут мистер Доттл. Раньше я держал Доттла за дурака, но теперь, в мире Григория, я понимаю, что человек не может быть дураком. Я смотрю вдохновенными, почти божественными глазами гиганта мысли, смотрю на мир, который еще не знает усталости.

Несколько часов Чарльз Когсворт провел в мире Григория Смирнова. И здесь, за пределами своей жизни, он нашел великую надежду, которая позже его не обманула.

Потом, после долгого отдыха, он посмотрел на мир широко раскрытыми

глазами Гаэтана Бальбо.

— Я не думаю, что он более великий, чем я, хотя и явно мудрее. Мир, который он видит, ничуть не прекраснее моего. Я не поменялся бы с ним мирами, как поменялся бы с Григорием. Здесь не хватает яркости моего собственного мира. Но все равно этот мир очарователен, и я с удовольствием загляну сюда снова. Я знаю, чьими глазами я смотрю на мир. Глазами короля.

Потом он взглянул на мир глазами Теодора Граммона и почувствовал прилив жалости.

— Если я слеп в сравнении с Григорием, то этот человек слеп в сравнении со мной. Я, по крайней мере, знаю, что горы живые, а он думает, что они — несовершенные многогранники. Он стоит посреди пустыни, но не может даже поговорить с населяющими ее дьяволами. Он все расчленил и расчислил и даже не подозревает, что мир — живое существо. Он создал мир величайшей сложности, но не способен увидеть сияние его граней. Этот человек добился многого только потому, что изначально на многое закрыл глаза. Теперь я понимаю, что теория, даже самая лучшая, — не более чем факт, обглоданный тем, у кого нет зубов. Но я вернусь и в этот мир тоже, пусть даже бестелесно. Я смотрел на мир глазами слепого отшельника.

Это было восхитительно и захватывающе, но и утомительно тоже. Когсворт отдыхал четверть часа, прежде чем вошел в мир Е. Е. Еулера. А войдя, испытал некоторое восхищение.

— Обычный человек не мог бы смотреть на такой мир, потому что сошел бы с ума. Это почти как смотреть на мир глазами Бога, который знает, сколько перышек у каждого воробышка и сколько блох на каждой собаке. Взаимосвязанное видение бессчетных подробностей. Это ужасно! Даже смотреть на такой мир очень сложно. Как он выносит такое? Но я вижу, что он любит каждую малоприметную деталь, и, чем она неприметней, тем больше он ее любит. Лично у меня этот мир вызывает только аналитический интерес. Кто-то должен держать и эти вожжи, и слава богу, что это выпало не мне. Приручать старого мохнатого зверя, на котором мы живем, — удел Еулера. Я ищу судьбу повеселее.

Он смотрел на мир глазами менеджера.

А вот попытка заглянуть в мир Карла Клебера закончилась полным провалом. Один психолог-бихевиорист, исследовавший шимпанзе, рассказал как-то такую историю. Посадив любознательное животное в комнату, он запер дверь на ключ. Наклонившись к замочной скважине, чтобы проверить, чем занимается его подопечный, он увидел карий глаз шимпанзе, прильнувшего к отверстию с другой стороны.

Нечто подобное случилось и теперь. Хоть Карл Клебер не подозревал о проходящем эксперименте, процесс наблюдения осуществлялся с обеих сторон: пользуясь случаем, Карл изучал Когсворта. Пока Когсворт разглядывал мир глазами Клебера, Клебер изучал его самого.

— Я смотрю на мир глазами соглядатая, — заключил

Чарльз Когсворт. — Но тогда сам я кто такой?

Мир Григория Смирнова — первый, в который заглянул Когсворт, — был величайшим. А вот мир Эдмона Гийома — предпоследний, в который заглянул Когсворт, — оказался самым захудалым. Это был мир, видимый изнутри желчного протока. Мир неприятный во всех отношениях, такой же, как и сам Эдмон. Как тут не стать скептиком, если всю жизнь смотришь на мир резиновых костей и бескровной плоти, разряженной в одежды уродливых цветов и нелепых фасонов?

— Крот из другого мира благороднее, чем лев из этого, — сказал Когсворт. — Сложно не быть критиком, если вокруг полно того, что можно критиковать. Трудно не быть неверующим, если все время задаваться вопросом: создан ли этот мир Богом или выношен косоглазой страусихой? Я смотрел на дурацкий мир глазами дурака.

Когсворт перевел дух и сказал:

— Я смотрел на мир глазами гиганта мысли, глазами короля, глазами слепого отшельника, глазами менеджера, глазами соглядатая и глазами дурака. Осталось взглянуть на мир глазами ангела.

И этим ангелом, возможно, являлась Валерия Мок. А может, и не являлась. Ведь она — красивая женщина, а на старых иконах ангелы традиционно изображались как суровые мужчины с взъерошенными крыльями.

Валерия всегда выглядела радостно-удивленной и казалась воплощением всего самого очаровательного на свете, — по крайней мере, для Чарльза Когсворта. Он считал ее остроумной, хотя вряд ли припомнил бы хоть одну ее по-настоящему острую шутку, попроси его кто-нибудь об этом. Он считал ее бесконечно доброй, и под этот критерий она более-менее подходила. Тем не менее, как сказал Смирнов, необыкновенной личностью ее обыкновенно не считали.

Еще недавно Когсворт был уверен: то, что он испытывает к Валерии, больше походило на любовь, чем на недоумение. И поскольку он отчаялся постичь ее обычными способами, хотя другие понимали ее без особого труда, то сейчас он использует нестандартное средство.

Он посмотрел на мир глазами Валерии Мок, приговаривая:

— Сейчас я увижу мир глазами ангела.

Пока он смотрел, его настроение менялось, причем далеко не в лучшую сторону. Как завороженный, он долго смотрел на мир глазами Валерии. Ну, может быть, не так долго, как глазами Григория Смирнова, но все равно довольно долго.

Наконец, содрогнувшись, он вернулся в себя.

Потом выключил машину и закрыл лицо руками:

— Я посмотрел на мир глазами свиньи.

III

Чарльз Когсворт провел шесть недель в санатории, хотя на самом деле заведение называлось несколько иначе. Он подарил миру свое второе великое изобретение, которое довело его до полного нервного истощения. Как и у многих людей с живым темпераментом, первоначальная радость открытия сменилась глубокой депрессией.

Но у него было крепкое здоровье, и, к тому же, за ним хорошо ухаживали. Все же, выздоровев, он больше не был прежним человеком. Теперь его отличало некое саркастическое смирение, чего раньше за ним не замечалось. Как будто, заглядывая в миры других, он открыл для себя новый, горестный мир.