Время и боги: рассказы

Дансейни Лорд

— Ка-рр! — сказал черный.

— А верно, что человек не может жить несколько столетий?

— Нет, нет, — быстро отозвался черный, — пахарь никогда не вымрет. Мы не можем себе позволить его потерять. В последнее время он наделал много глупостей, он играл с дымом и заболел. Машины и механизмы ослабили Человека, а его города — это само зло. Да, он очень болен. Но через несколько столетий он забудет свои глупые причуды, и мы не потеряем нашего пахаря. С незапамятных времен он прокладывал свои борозды, а мои родичи добывали себе пишу из разрытой земли. Нет, он не вымрет!

— Но ведь говорят

же, — возразил коричневый, — что в городах чересчур шумно, что человек там становится болезненным и слабым и что он долго не протянет, ибо с ним происходит то же, что и с нами, когда нас становится слишком много; в дождливое лето трава горька, так и наша молодежь хиреет и умирает.

— Кто это говорит? — уточнил черный.

— Голубь, — сказал коричневый. — Он побывал в городе и вернулся грязным с головы до ног. И Заяц как-то раз тоже бегал к границам городов. Он утверждает то же самое. Он сказал, что Человек чересчур ослаб, чтобы гоняться за ним. Заяц думает, что он скоро вымрет, и вместе с ним исчезнет его страшный друг Пес. Пес тоже вымрет. Этот негодный, отвратительный Пес… Он тоже перестанет существовать, это мерзкое отродье.

— Голубь и Заяц!.. — пробормотал черный. — Нет, мы не потеряем нашего пахаря.

— Но кто вам сказал, что он не исчезнет? — удивился его коричневый приятель.

— Кто мне сказал?! — воскликнул черный. — Мои родичи и Человек знают Друг друга испокон века. И нам, и ему хорошо известно, что может погубить другого, а что мы в состоянии пережить, поэтому я и говорю — пахарь никогда не исчезнет.

— Он вымрет, — сказал коричневый.

— Кар! — возразил черный.

А Человек думал: «Еще только одно изобретение! Вот придумаю что-нибудь с этим бензином, а потом брошу все и вернусь в лес…»

Арабеска

Перевод В. Гришечкина

Я карабкался вдоль опасной наружной стены дворца Колькиномброс. Внизу подо мной — так далеко, что я едва мог разглядеть их в мягких сумерках и чистом прозрачном воздухе этой страны — щерились скалистые горные вершины.

Я пробирался не по зубцам бастиона и не вдоль балкона или террасы, а лез прямо по отвесной стене, нащупывая ногами малейшие выбоины и швы каменной кладки.

Будь я босиком, и со мной было бы покончено, но хоть я и был в одной ночной рубашке, на мне оказались надеты крепкие кожаные башмаки, ранты которых как-то держались в этих узких щелях. Мои пальцы и запястья ныли от усилий.

Если б было возможно на мгновение остановиться, я бы, наверное, не удержался и бросил еще один взгляд на тонущие в сумерках вершины внизу — и этот взгляд, несомненно, стал бы для меня роковым.

Разумеется, все это происходило со мной во сне. Нам всем не раз случалось куда-то проваливаться, падать в наших ночных кошмарах; общеизвестно, однако: тот, кто, падая во сне, достигнет дна — умрет. И, глядя на опасные скалы внизу, я понимал: грозящее мне падение может иметь именно такой конец. Поэтому я продолжал карабкаться дальше.

Удивительно, как несхожи между собой камни стены (а ведь каждый из них мерцает одинаковым бледным светом, каждый подобран слугами древних королей так, чтобы как можно меньше отличаться от остальных), если твоя жизнь зависит от того, за какой край

ты ухватишься. Кромки камней казались на ощупь совершенно разными. Не стоило, впрочем, слишком долго раздумывать о надежности попавшегося под руку камня, так как соседний мог дать тебе лучшую опору — или подвести и предать смерти. Края одних камней были слишком остры, чтобы за них можно было схватиться; другие были утоплены в стену слишком глубоко; камни, держаться за которые было удобнее всего, крошились и осыпались первыми… иными словами, каждый таил в себе ту или иную опасность. Кроме того, были еще твари, которые преследовали меня.

Наконец я достиг широкого пролома в стене, проделанного давным-давно землетрясением, ударом молнии или войной; чтобы обогнуть его, мне пришлось бы спуститься на тысячу футов вниз, и тогда твари несомненно настигли бы меня, ибо некие черные приматы, о которых я еще не упоминал, — существа с клыками, как у тигров, которые родились и выросли на этой стене, — преследовали меня на протяжении всего вечера. Как бы там ни было, двигаться дальше было невозможно; не знал я и того, как встретит меня король, по чьей стене я взбирался. Оставалось либо разжать руки и покончить с этим, либо дождаться, пока твари нагонят меня.

И тогда я вспомнил о булавке, которая в другом мире случайно выскользнула из вечернего галстука и попала в мир, где высилась мерцающая стена, и которая — если не вмешался никакой злой случай — должна была валяться на комоде подле моей кровати. Чудовища были уже совсем близко, они торопились, зная, что мои пальцы вот-вот соскользнут с узкой каменной кромки; впрочем, острые вершины дьявольских скал внизу выглядели так, словно были уверены — добыча достанется им, а не обезьянам.

И отчаянным усилием воли я потянулся туда, где на комоде лежала булавка. Несколько мгновений я нащупывал ее. Наконец я нашел ее… и вонзил себе в руку.

Возвращение изгнанников

Перевод В. Гришечкина

Когда я поднялся на холм, при дороге сидели старик с молотом и другой, одноглазый с копьем, и разговаривали.

— Не то, чтобы нас не приглашали… — говорил тот, который был с молотом.

— Об этом известно всего-то двадцати, не больше, — отвечал второй.

— Двадцать есть двадцать, — заметил первый.

— После всех этих лет… — вздохнул одноглазый с копьем. — После стольких лет!.. Мы могли бы побывать там хоть разок!

— Конечно, могли, — согласился другой.

Их одежда была слишком старой даже для работников. На том, кто держал молот, был обгорелый, продырявленный во многих местах фартук кузнеца, а их руки и лица походили на старую, потрескавшуюся кожу. Но кем бы они ни были, они, по крайней мере, были англичанами, и встретить их мне было приятно, ибо на протяжении всего дня меня то и дело обгоняли автомобили, в которых сидели какие-то многочисленные личности неопределенной национальности.

Когда старики заметили меня, тот, что был с молотом, притронулся к своему засаленному картузу.