Время игры

Звягинцев Василий Дмитриевич

А об эпикурейских наклонностях владельцев свидетельствовала пятиярусная стойка бара, любовно и с фантазией, в предвидении тихих тропических вечеров и трудных штормовых вахт заполненная сотнями бутылок, штофов, пузырьков и флаконов, содержащих все, что на протяжении веков создавала ненасытная фантазия пьяниц и их алчных потворщиков, – коньяки светлые и темные, виски ирландские, шотландские и американские, крепкие шестидесятиградусные бенедиктины и шартрезы, всевозможные джины, экзотические водки Азии и Южной

Америки, изысканные вина, гордящиеся друг перед другом звонкими, как у испанских идальго, именами и годами выдержки.

Эта стойка придавала кают-компании вид возвышенный, как орган протестантскому собору, и располагала к размышлениям, неспешным и приятным. Особенно когда нет неотложных дел.

Мы с Сашкой немало потрудились, чтобы укомплектовать коллекцию.

Слева от двери – прямоугольный обеденный стол орехового дерева, шесть тяжелых, рассчитанных на приличную качку кресел вокруг.

Я боком присел на вертящийся, привинченный к палубе табурет, бросил на соседний фуражку. Не глядя протянул руку, взял первую попавшуюся бутылку, до которой достал. Наудачу.

Поразительно, если даже это очередное совпадение.

Джин «Бифитер». Именно им мы в моем романе отмечали с Сашкой начало кругосветного плавания. (Жуткая по тем временам экзотика.)

Ну-ну…

Теперь и на этом судне с первой бутылки свернута пробка. Процесс пошел. Знать бы – куда.

Сквозь толстые стекла иллюминаторов на стойку падал унылый сероватый свет, через кормовую витрину не видно ничего, кроме тумана.

По стеклам неторопливо ползли извилистые от ветра дождевые струйки.

Вроде бы тоскливая картина, но это как посмотреть.

С точки зрения человека, промокшего и промерзшего за четыре часа на штормовом ветру, – предел мечтании, истинный рай земной.

Сдать вахту, спуститься в каюту, переодеться в сухое – и сюда, где тепло, уютно, где можно выпить и закусить, потом погрузиться в упругость диванных подушек, раскрыть на любом месте умную книгу или предаться неторопливой, лишенной всякой актуальности беседе с понимающими тебя людьми. Вот в чем смысл кают-компании на корабле…

Левее бара, как бы отделяя его от «культурной зоны» помещения, располагается выглядящий как старинное пианино электроорган, совмещенный с магнитофоном и синтезатором.

Универсальный инструмент, равно подходящий для настоящих профессионалов и для таких, как я, любящих музицировать, но не умеющих. Позволяет оркестровать и аранжировать любую мелодию по вкусу.

Я нашел в каталоге «Маленький цветок», хотел было послушать его в исполнении камерного скрипичного квартета, но потом решил, что некоторые вещи подвергать модернизации безнравственно.

Получится как бы измена прежним идеалам. Или – самому себе, тогдашнему…

Для меня ведь это – мелодия первой, не слишком удачной любви.

В

какой уже бесчисленный раз с неизменным чувством сладкой печали я вслушивался в причудливые пассажи кларнета, понемногу отхлебывая чистый, безо льда и тоника, джин.

Я нисколько не удивился, когда за спиной у меня скрипнули еще не приработавшиеся петли двери. Подсознательно я этого ждал.

Логика сюжета (или причуда режиссера?) требовала именно такой мизансцены.

Вошел Шульгин. В новом, не обношенном еще флотском светло-синем кителе, по типу яхт-клубовских – с эмблемой «Призрака» на левом рукаве.

Отчего-то у людей нашего (теперь) круга считается дурным тоном выходить в море на собственных яхтах в штатском, вот и мы изобрели и пошили себе по нескольку комплектов судовой униформы, от парадной до тропической, через эволюционный ряд промежуточных разновидностей.

Уж явно мой друг появился не с улицы, заведомо ждал моего появления здесь. Или не ждал, просто занимался своими делами в каюте или в рубке.

– Ностальгируешь, братец? – как бы мельком, скорее констатируя, чем спрашивая, бросил Сашка, повертел в руках начатую мной бутылку.

– Составлю компанию… Только что за ерунда, что ты мне суешь? – Это он возмутился по поводу подвинутой ему стограммовой хрустальной стопки, что сама подвернулась мне под руку.

– Ах да, ну, извини, конечно…

Пришлось искать штормовые стаканы, грамм на триста, с литым дном толщиной в два пальца, тяжелые, как пушечные гильзы.

За льдом к холодильнику идти не хотелось, да и зябко пока здесь, отопление не включено.

Отпили, не чокаясь, по паре глотков.

Посидели молча.

– Далеко будет мне с Мадагаскара в Европу возвращаться, – сказал наконец Шульгин.

– Далековато, – согласился я. – Будто ты раньше этого не знал…

Плеснул он себе еще треть стакана.

– Прозит! – и выпил, не дожидаясь меня. Будто догоняя то, чего и догонять не стоило. Не закусив даже ломтиком консервированного ананаса, принялся тщательно разминать сигарету.

– Жаль, что все так получается, – неожиданно тяжело вздохнул он, так и не прикурив.

Я сразу понял, о чем он. Дальнейших слов не требовалось. Мне стало еще тоскливее. Все же слишком долго мы мечтали вместе побродить по далеким морям.

Всей душой отдавались процессу переоборудования яхты, рисовали интерьеры кают и прочих помещений, спорили с Воронцовым по поводу сугубо технических и эстетических проблем кораблестроения, составляли списки необходимых припасов, оружия, книг для судовой библиотеки, подбирали лоции и навигационные карты, чертили на них будущие маршруты, уточняли по справочникам Кука и Бедекера, в каком отеле следует поселяться на Маврикии и принято ли торговаться на рынках в Кохинхине…