Время крови
Шрифт:
Тэваси остановился и посмотрел на поджидавших его возле саней двух красноармейцев; у каждого за спиной висела винтовка. Их фигуры в длинных шинелях и остроконечных шлемах выглядели таинственно в клубившейся снежной каше. Чуть поодаль различались в свинцовой вечерней серости очертания ещё нескольких человек – Самоеды безмолвно наблюдали за арестом шамана. Казалось, жители крохотного самоедского стойбища были загипнотизированы происходящим. Они стояли столь же безучастно, как и расплывчатые контуры конусовидных жилищ за их спинами. За последние два
– А вам чего надобно?! – негромко крикнул Тимохин Самоедам, словно огрызаясь на немой укор. – Все вы тут заодно, сволочи! Думаете, я не дознаюсь, где вы прячете от нас своих оленей? Дайте срок, уж я всех вас выведу на чистую воду! – Тимохин взмахнул рукой, сжимавшей револьвер. Другой рукой он придерживал тяжёлую, на сыромятном ремне, кавалерийскую шашку. Шашка в здешних условиях не была нужна и даже мешала, но отказаться от неё означало для него отказаться от взвихренного кавалерийского прошлого, то есть почти от всей той жизни, которую он считал настоящей. – Чего остановился, дед? Особого приглашения ждёшь? Сейчас пальну тебе в затылок, и будет тебе приглашение сразу на тот свет!
Подойдя к упряжке, Тэваси сначала погладил оленей, шепнул им что-то, затем опустился на скрипнувшую нарту и набросил на голову меховой капюшон.
Тимохин сунул револьвер в кобуру и посмотрел на красноармейцев.
– Куда Матвей подевался? Матвей!
– Тут я, товарищ начальник.
Перед Тимохиным появился из снежной мглы человек в меховой одежде. Матвей был из Самоедов, он давно уже оказывал помощь сотрудникам ГПУ в качестве проводника. Даже в родное стойбище приводил неоднократно людей с зелёными звёздами на остроконечных шлемах. Никто из Самоедов не понимал Матвея: почему он старался изо всех сил угодить чужакам, почему был суетливо-услужливым?
– Может, ты зол на нас? – как-то раз спросил Матвея кто-то из стариков. – Зачем злых русских к нам водишь? Чем тебя обидел твой народ?
Матвей лишь криво ухмылялся на такие слова, не открывая тайников своей души, потирал руки. Но однажды, заглянув в дом своей двоюродной сестры, всё же проговорился:
– Мне русский начальник обещал оленей дать. Я всегда безоленным был, долго работал на Яптуная, но ничего не получал от него. Теперь Яптуная в тюрьму посадили, тяжёлый замок на дверь навесили, а мне сто оленей за это обещано.
– А за что Яптуная арестовали? – спросила сестра.
– Бедняков работать на себя заставлял. Меня заставлял, всю мою семью заставлял. Теперь у меня тоже олени будут…
Сейчас, стоя перед Тимохиным и по-собачьи глядя на него из глубины огромного капюшона, Матвей думал о том, как бы отговорить начальника от поездки в такую метель.
– Садись, – сказал Больное Сердце.
– Плохая погода, товарищ начальник, шибко плохая. Пути совсем нет.
– Сам вижу, что плохая, – отмахнулся гэпэушник. – Только времени у меня нет
– Заплутаем, – с опаской произнёс Матвей.
– Я тебе заплутаю! – Тимохин сунул револьвер под нос Матвею. – Хочешь помешать проведению ареста? Я тебя самого в подпол посажу!
Увидев дрогнувшие губы проводника, Больное Сердце ухмыльнулся и спрятал оружие в кобуру на плечевом ремне.
«Тоска, беспробудная тоска», – подумал он, обводя взором мутные очертания самоедских чумов. Он пошарил рукой в кармане шаровар и достал кисет, чтобы свернуть папиросу, но передумал.
– Кончай разговоры разговаривать! – приказал он красноармейцам, хотя они стояли молча. – Двигаем отседова!
Тимохин плюхнулся в нарту, Матвей с недовольством посмотрел в сумрачную даль и, взяв в руки длинный каюрский шест, опустился рядом с Тимохиным. В их сани, запряжённые парой оленей, не помещался больше никто. Вторая нарта была грузовой, в ней предполагалось вести шамана с конвоирами и несколько тюков, набитых пушниной; в упряжке стояло четыре белых оленя, у двоих из которых рога были спилены.
– Чего стоите пнями? – Тимохин снова повернулся к конвоирам. – Ефимов, ты оглох, что ли? Мать твою…
***
Сани замерли.
– Никак ты дорогу потерял? – рявкнул Тимохин сквозь ветер и потеребил, приподнявшись на санях, Матвея за плечо.
– Ничего не пойму, – отозвался Матвей едва слышно и остановил оленей.
В стремительном движении серого воздуха, наполненного белыми хлопьями, угадывались контуры соседних саней.
– Не отставать ни на шаг! – срываясь на кашель и размахивая рукой, крикнул Тимохин красноармейцам. Те что-то ответили, но метель проглотила их слова.
Матвей слез с саней и сказал, всматриваясь куда-то в глубину снежного неба:
– Чую дым, где-то рядом чум, но точно не пойму. Он поднялся и, словно заворожённый, шагнул в снежную муть.
– Куда?! – крикнул Тимохин. Матвей не отозвался и сразу исчез в пурге.
– Дурак! – злобно сплюнул один из красноармейцев, подойдя к нарте, на которой сидели Тимохин и Тэваси. – Куда нам теперь?
– Эй, старик, – буркнул Тимохин, нагнувшись к шаману, – подсказывай, куда ехать.
Тэваси выглянул из глубины капюшона и беззвучно шевельнул губами.
– Что ты говоришь, старый пень?! – крикнул гэпэушник и задохнулся в очередном приступе кашля.
Олени вдруг тронулись и потянули нарты влево. Через пару минут впереди вылепился сильно заваленный снегом конус самоедского жилища.
– Стой! Поднимайся! – скомандовал Тимохин. – Отдыхать будем.
Чум внутри был довольно просторен. В центре был разложен костёр, от которого по жилищу носился едкий дым. Привыкнув к мерцающему свету, Тимохин разглядел несколько фигур. Рыжебородый хозяин явно был не Самоед. Позади рыжебородого виднелась молодая женщина, должно быть жена. Слева от костра сидела, сильно сгорбившись, старушка, резавшая заячью тушку на куски. В глубине чума сидел мальчишка лет восьми.