Время, Люди, Власть. Воспоминания. Книга 1. Часть 2
Шрифт:
Главным образом Сталин напирал при этом на Еременко: такой он сякой, и прочее. Я был поражен. Прежде Сталин буквально боготворил Еременко, носился с ним, выставлял его как самого хорошего боевого генерала, сам мне об этом говорил, когда мы искали, кого назначить командующим войсками Сталинградского фронта. И вдруг - такое! Правда, прошло уже немало времени после того разговора, противник вполз в Сталинград, бои велись в самом городе. Но это были упорные бои: мы несли потери, и противник тоже нес потери, Сталинград не взял и не возьмет, если нам, конечно, будут оказывать помощь. Отвечаю: "Товарищ Сталин, я не знаю, что вам рассказывал Голиков, я же должен вам сказать, что если Голиков говорил, что к нему сложилось такое отношение, тогда и я обязан рассказать о причинах нашего плохого отношения к Голикову". И я рассказал о событиях в связи с оставлением фронтового командного пункта в Сталинграде: как мы с ним беседовали, как Голиков держал себя, как выражал абсолютную неуверенность в нашей победе, выказывал даже обреченность и буквально со слезами умолял не оставлять его там. Сталин посмотрел на меня с удивлением.
Я понял, что он не допускал такой
– "Ну, вот, а мы решили снять Еременко".
– "Если, товарищ Сталин, Вы решили отменить наше решение, вы, конечно, сделаете это, но это будет неправильно".
– "Почему?". "О Еременко существуют разные мнения. Как почти у каждого человека, у него много противников, которые не уважают его. Я же, будучи членом Военного совета, прошел с ним через ответственный момент и считаю, что он как командующий войсками (не буду говорить о других качествах, потому что на войне главное - военные качества) вполне отвечает своему назначению и положению. Он оперативен, со знанием дела руководит войсками. Вы посмотрите, как организована оборона Сталинграда, и осуществляется она сейчас тоже хорошо. Это ведь заслуга командующего".
Привел я и другие доводы. Сталин сначала наседал, но потом стал сдавать, отступать и в конце концов прекратил нападать на меня. Пора мне уезжать, и он сказал: "Можете лететь". Когда мы прощались, он пожал мне руку: "Хорошо, что мы вас вызвали. Если бы мы вас не вызвали, то сняли бы Еременко. Я уже решил снять его. Ваши доводы, ваши возражения убедили меня. Надо его оставить". Отвечаю: "Очень правильно делаете, товарищ Сталин, очень правильно". Я сейчас не стану рассказывать, как я противопоставлял военные качества Еременко тем другим, которые как плохие называл Сталин. "Ладно, оставим его". И я улетел. Таким образом, оказалось, что все это было навеяно рассказами Голикова. Я был просто удивлен. Я высоко ценил партийные качества Голикова, и у меня не было оснований сомневаться в них. Но, когда он допустил такую вещь, доложил о своей деятельности очень субъективно, я изменил свое мнение и о его партийных качествах.
Если бы он рассказал Сталину хотя бы десятую часть того, что говорил мне и Еременко, когда мы его оставляли на правом берегу, то Сталин и разговаривать с ним не стал бы. А Голиков, вместо того чтобы правильно оценить свою слабость, все свалил на командующего войсками и на меня. Думаю, что Сталин спросил его: "Ну, ладно, Еременко, а как Хрущев?" - "А Хрущев тоже не защищал меня. Он с Еременко заодно". Если он так ответил, то это было верно, в этом вопросе мы были заодно с Еременко. Тут каждый честный человек мог занять только такую позицию. Я вернулся на Сталинградский фронт. У нас продолжалась подготовка к окружению группировки немцев. Как возникла мысль об окружении там противника? Не говорю, что она возникла только у нас, то есть у меня и Еременко, нет, она, возможно, возникала и у других. Но в целом этот вопрос назрел. Чем это было вызвано? А вот чем. Бои на Сталинградском фронте затянулись. Противник сосредоточил усилия на довольно узком направлении. Это говорило о его слабости: на широком фронте он наступательных операций вести не мог и бросал живую силу в город, как в мясорубку. Самые тяжелые бои велись в самом городе. А там обороняющимся было легче, чем тем войскам, которые наступали. От наших войск мы получали донесения, что у противника на флангах его группировки - очень жиденькая оборона. Мы посылали туда разведку.
Наша разведка переправлялась через Дон и довольно глубоко забиралась в тыл к немцам. Не всегда она докладывала правильно. Мы ловили их на слове, когда разведчики просто врали и не были в тех пунктах, о которых докладывали. Но это являлось исключением. Как правило, разведка работала добросовестно и докладывала правильно. Она сообщала, что за Доном войск противника нет. На левом фланге фронта у нас стояла 51-я армия. Там тоже была слабая оборона у противника. Главным образом, там находились румыны - очень неустойчивое войско. Командующий 51-й армией докладывал, что там у врага слабые силы, и он мог бы разделаться с ними. Мы решили проверить боем, насколько устойчиво это направление у противника, и приказали командующему 51-й армией провести такое испытание, а кроме того, специально вызвали командира одной из дивизий, перед которым поставили задачу - на каком направлении нанести удар и какими силами. Строго приказали ему, если удар окажется успешным, чтобы он не продвигался вглубь больше, чем на такую-то глубину. Если появятся пленные, то вести себя с пленными корректно, чтобы не оставить "следов", которые мог бы использовать затем противник. Командир дивизии, хороший такой человек лет 45, коренастый и полный, основательно поседевший, но бодрый и крепкий, отвечает: "Хорошо, я все выполню".
Он быстро организовал удар и легко смял противника, углубился в его оборону более даже намеченного, "перевыполнил" план, хотя мы его предупреждали, чтобы он этого не делал. Он захватил много пленных и расстрелял их. Потом противник это использовал в целях агитации против нас. Когда мы это узнали, то раскритиковали его. А он отвечает: "А куда я их дену?". Это, конечно, были неправильные действия. Противник позднее взял представителей солдат из разных своих дивизий, приводил их на это место и показывал: вот, мол, русские, не берут в плен, а расстреливают пленных. Немцы утрировали этот случай, усиливали его значение, пугая свои войска, чтобы те не сдавались в плен. В целом наши войска прочно держали линию обороны, она была уже подоборудована. Это вновь нас подбодрило. Мы видели, что имеем возможность нанести удар на флангах противника и изменить положение дел под Сталинградом. Тогда
Мы не знаем, чем располагает Ставка, но если найти войска, которые можно было бы сосредоточить восточное Дона и ударить отсюда к Калачу, а нам с юга ударить по южному крылу противника, то можно было бы окружить врага, который ворвался в город и ведет бои в самом Сталинграде. Чем располагала Ставка и были ли у нее такие возможности к тому времени, мы просто не знали. Знали только, что нам очень тяжело и что нам дают подкреплений очень мало. А если нам дают мало, значит, давать нечего. Так мы думали. И у нас даже возникла мысль - не запрашиваем ли мы лишку, потому что не знаем реального положения, которое сейчас сложилось в стране? Спустя какое-то время к нам приехал Жуков. Он рассказал, что в Ставке имеется замысел, аналогичный тому, который мы с Еременко изложили в своей докладной, и предупредил нас, что об этой операции не должен никто знать и что он прилетел специально предупредить нас об этом.
В данном случае подозрительность Сталина была полезна: чем меньше знает людей о готовящейся операции, тем лучше для самой операции. Жуков показал по карте, на каком участке должен будет нанести удар Сталинградский фронт. Это было как раз направление действий 51-й армии. Мы тоже считали, что нам ударить надо оттуда, где мы уже провели успешную разведку боем. Там лежит озеро Цаца. Южнее него вдоль линии обороны, которую занимала 51-я армия, есть возвышенность. Ее занимали румыны, у восточного же подножия располагалась наша оборона. Это нас не смущало: возвышенность была небольшой, там протянулись прикалмыцкие степи, равнина. Кто бывал в тех местах, знает, что там простым глазом можно видеть вдаль на 20 километров, все просматривается насквозь. И я спрашиваю Жукова: "А что нам дадут для выполнения задачи?". Жуков: "Вы получите механизированный корпус в составе 100 с лишним танков, пехоты на автомашинах и артиллерии по штату, что положено. Потом получите кавалерийский корпус, он сейчас на подходе, им командует генерал Шапкин [133] .
133
Генерал-лейтенант ШАПКИН Т.Т. командовал 4-м кавалерийским корпусом.
Еще есть боеприпасы. И что-то дадут из пехотных частей, но очень мало". Все это он рассказывал нам с Еременко. Потом мы с ним поехали в район намечаемого наступления, ознакомиться с условиями рельефа. Там все проглядывается, все видно, и нигде ни дерева, ни кустика. Я говорю: "Если будут войска, которые вы нам даете, плюс то, что мы имеем у себя, то у меня складывается полная уверенность, что мы прорвем оборону, сомнем противника и выполним свою задачу". Мы должны были сначала занять хутор Советский, неподалеку от Калача-на-Дону. Советский я хорошо знал, мы еще не так давно сами были в Советском. С севера Ватутин [134] должен был спуститься со своими войсками по Дону и занять Калач. Мы же ударом на Советский облегчали выполнение задачи Юго-Западного фронта. Вот такой сложился план. Успех операции не вызывал сомнений. Мы были уверены, что немцы в Сталинграде будут окружены. С Жуковым у меня были, повторяю в который раз, очень хорошие отношения, и я ему сказал: "Товарищ Жуков, мы-то сделаем свое дело и окружим немцев. Надо полагать, что войска противника, когда окажутся в окружении, захотят вырваться. Куда им идти? Они не пойдут прорываться из окружения на север, они пойдут на юг.
134
То есть командующий войсками Воронежского, затем Юго-Западного фронтов генерал-лейтенант (потом генерал-полковник и генерал армии) ВАТУТИН Н.Ф.
Чем мы их будем держать? У нас удержать их нечем. Они нас раздавят, вырвутся и уйдут". Жуков улыбнулся, посмотрев на меня, и отреагировал русской словесностью довольно крепкого концентрата и резкого содержания, добавив: "Пусть уходят, нам-то нужно, лишь бы они ушли, нам бы только Сталинград и Волгу высвободить". Я ему: "Это верно, это наша первая задача, но если бы нам дали больше средств, то можно было бы и перемолоть силу, которая навалится на нас и будет прорываться".
– "Больше, отвечает, - дать мы вам ничего не сможем", "Ну, хорошо". Жуков уехал. Об операции знало очень ограниченное число людей, буквально считанное количество. Мы продолжали готовиться и ожидали механизированный корпус генерала Вольского [135] . Корпус был на подходе. Я познакомился с Вольским. На меня он произвел очень хорошее впечатление: знающий человек. Мне хорошо отрекомендовали его и другие лица. О нем говорили, что это большой сторонник использования танковых войск и разбирается в методах применения танков в современной войне; что на него можно положиться; что он покажет себя здесь с должной стороны. Вот подошел корпус. Мы назначили ему место переправы у большого села с высоким берегом, там были приготовлены съезд и паромная переправа. Переправившись, корпус мог оттуда двигаться к месту сосредоточения у Сарпинских озер. Потом к нам прибыл Тимофей Тимофеевич Шапкин, старый русский воин, человек уже в летах, среднего роста, с окладистой бородой. У него сыновья уже были не то генералы, не то полковники. Сам он служил в царской армии, воевал в Первую мировую войну.
135
4-й механизированный корпус (командовал генерал-майор, затем генерал-лейтенант танковых войск ВОЛЬСКИЙ В.Т.).