Время моей Жизни
Шрифт:
Не знаю, почему это вдруг так потрясло меня, ведь я читала заметку в журнале, там все преподробно описано, есть фотографии. Но я все-таки не могла себе представить, до какой степени это обыденно, лишено магии и малейшего оттенка сверхъестественного. Впрочем, я с пяти лет не верю в чудеса и магию, за что надо сказать спасибо дяде Гарольду. Он уверял меня, будто незаметно украдет мой нос, но, когда под видом носа он продемонстрировал мне свой желтый прокуренный палец, торчащий из его кулака, я не обнаружила никакого сходства.
— А откуда ты
— Я знаю, — просто ответил он. — А разве ты этого не чувствуешь?
Я посмотрела ему в глаза пристально-пристально, и на душе у меня стало тепло. Я тоже знала. Мы были связаны. Каждый раз, глядя на Жизнь в комнате, где кроме нас была еще куча народу, ничего для меня не значащего, я чувствовала, что он думает то же, что и я. Чувствовала, и все.
— Ну а как насчет твоей собственной жизни?
— Мне гораздо лучше, с тех пор как мы с тобой встретились.
— Правда?
— Мои друзья глазам своим не верят. Они считают, что мы с тобой собираемся пожениться, хотя я им сто раз объяснял, что это не так устроено.
Он расхохотался, и на мгновение меня накрыло совершенно дикое чувство — точно он сказал, что уходит от меня, как уходят от своей возлюбленной.
Я отвернулась, не желая, чтобы он заметил мое смущение, и на глаза мне попалась папка с надписью «Люси и Сэмюэль 1986–1996». Довольно тоненькая. В те годы у нас с отцом были нормальные отношения, если можно считать нормой совместный воскресный ланч раз в месяц, когда я приезжала домой из школы. Чем дальше, тем толще становились папки — в пятнадцать лет я была уже почти так же упряма, как он, и мы начали бодаться, — а потом я поступила в университет, дома бывала редко, да и отец мною был вполне доволен, так что папки опять похудели. Самое пухлое досье описывало три последних года. Кроме того, я обнаружила материалы о моих отношениях с остальными родственниками. Но читать их, даже заглядывать туда, мне не хотелось. Зачем? Я уже прожила это время, что-то стерлось из памяти, что-то теперь воспринимается иначе, но в любом случае это уже в прошлом. А Жизнь, не замечая моего настроения, весело и с большим энтузиазмом рассказывал о своих планах.
— Даже когда перенесу все в компьютер, бумаги я сохраню. Я к ним отношусь с нежностью. А ты как думаешь? — Он с улыбкой озирал свой новый офис.
— Я ужасно за тебя рада.
Мне было грустно.
— Я очень рада, что все обернулось к лучшему. — Я печально улыбнулась.
Он тоже слегка погрустнел, улыбка его поблекла.
— О, Люси…
— Да нет, не обращай внимания. Все отлично.
Я приободрилась, надела фальшивую улыбочку, но лучше уж так, чем заявить ему правду.
— Мне надо идти… у меня… встреча. Э-э… мы с ней вместе были в гимназии, потом случайно встретились… Надо мне идти, а то опоздаю.
Он кивнул. Он больше не радовался. Ветер, наполнявший его паруса, стих.
— Да, я понимаю.
Мне вдруг стало погано,
— Может, ты выпьешь с Доном? Возьмешь и выпьешь… сегодня? Вечером? А?
Он грустно на меня поглядел и покачал головой.
— Нет, это не самая лучшая мысль.
— Ну почему?
— После вчерашнего — не лучшая, Люси.
— А что такого? Ты просто не выпил с ним пива, подумаешь, беда.
— Но он все понял. Ты выбрала Блейка, он об этом знает. Дело не в выпивке. Он знает, что случилось: ты сделала выбор.
— Я не рассматривала это так.
Жизнь пожал плечами:
— Он так это воспринял.
— Ну, какая разница. Вы же все равно остаетесь друзьями.
— Думаешь? А с чего, собственно, ему со мной вожжаться, если ему нужна ты? Вот Блейк хочет тебя, на твою жизнь ему плевать. А Дон… Дон, как ни странно, интересуется твоей жизнью, и твоя Жизнь интересуется им. Забавно, верно?
— Да. — Я слабо усмехнулась. — Я пойду. Поздравляю тебя и очень за тебя рада на самом деле. — Мне не удалось скрыть грусть в голосе.
И я ушла.
По дороге купила баночку кошачьих консервов и «Фермерский пирог» в упаковке для микроволновки. Выйдя из лифта, я остановилась как вкопанная, а потом инстинктивно сделала шаг назад. У дверей моей студии стояла мама, прислонясь к стене, и похоже, она уже давно ждет меня здесь. Но в ту же секунду я осознала — случилось что-то очень плохое — и бросилась к ней.
— Мама! — Она посмотрела на меня, и лицо ее страдальчески искривилось. — Мамочка, что случилось?
Она всхлипнула и шагнула ко мне. Я обняла ее и нежно погладила по спине, а она тихонько расплакалась.
— Что-то с отцом, да?
Она расплакалась еще горше.
— Он умер, умер?!
— Умер? — Она перестала плакать и в ужасе взглянула на меня. — Кто тебе сказал?
— Сказал? Никто мне ничего не говорил. Но ты плачешь, а я никогда не видела, чтобы ты плакала.
— Ох нет, он жив.
Мама достала крошечный носовой платок и снова заплакала.
— Но все кончено. Между нами все кончено.
Глубоко потрясенная, я одной рукой обнимала ее, а другой торопливо открыла дверь в квартиру. Мы вошли, и я невольно порадовалась, что ковер чист и я ввинтила лампочку в ванной. Мистер Пэн, услышав наши голоса еще на лестничной клетке, как безумный вертелся под ногами, всячески выражая свое одобрение, что я наконец вернулась. Дома попахивало, и я поспешила открыть окно.
— Он совершенно невыносим, — рыдала мама. Только сейчас я заметила, что у нее с собой внушительных размеров сумка.
Она прошла к кухонной стойке, села на высокий табурет и уронила лицо в ладони. Мистер Пэн вспрыгнул на спинку дивана, оттуда на стойку и осторожно приблизился к ней. Она машинально протянула руку и стала его гладить.
— Так ваш брак развалился? — Я с трудом подбирала слова, не очень понимая, как разговаривать с той незнакомкой, что поселилась в теле моей мамы.
— Нет-нет, — она отрицательно махнула головой, — развалилась наша свадьба.
— А брак сохраняется?
— Конечно. — Она широко раскрыла глаза, удивляясь, что я вообще об этом спрашиваю.