Время нас подождёт

Орлова Ульяна Владимировна

Я сидел и думал… Думал и не верил, что я на свободе, что мне удалось уйти от погони. Чудом каким-то удалось. Чувство защищенности окутало меня, такое, словно меня вытащили тонущим из воды, а теперь я отдыхал на солнышке. Я боялся дышать, боялся спугнуть это чувство, поглядывая на икону благодарно и виновато.

Маленький мальчик, ведя за руку высокую женщину в черном аккуратненьком платьице с погончиками, подошел к подсвечнику и затеплил тонкую длинную свечку. Мама помогла ему перекреститься, подняла к иконе… И долго стояла возле неё сама, думая о чём-то своём… или разговаривая с Тем Человеком. А я смотрел на забавного

мальчугана — он вертелся на месте, не зная, чем бы заняться, — и, поймав его взгляд, улыбнулся ему. Он подошёл к лавочке, присел рядом и стал болтать ногами. Потом вынул из кармана небольшой красный автомобильчик, показал его мне. Я покрутил его в пальцах и показал, как можно аккуратно катать по лавочке…

И вот служба кончилась, потому как пение стихло, и все стали по очереди подходить к иконе, которая лежала в центре, и прикладываться к ней. Мама взяла мальчика на руки и тоже подошла к ней. Последними подошли мои бабушки. Люди потихоньку расходились по домам.

Тогда я встал, походил по храму и, не зная, что делать, подошёл к лавке, где продавались свечи и иконы. Там работала женщина в черном платочке, в прямоугольных очках — она что-то писала в обычной школьной тетради. Увидев, что я стою возле лавки, наблюдая за ней, она подняла голову и поинтересовалась:

— Чего тебе, мальчик?

— А где тут ставят свечи за тех, кто умер? — спросил я. Просто так спросил, испугавшись, что она меня сейчас прогонит.

— Вон там, видишь квадратный подсвечник, рядом с Распятием. Там и ставят. Тебе что, свечку нужно?

Я кивнул, а потом замотал головой:

— У меня нет денег!

Она посмотрела на меня как-то непонятно, потом достала свечку, протянула мне:

— Бери… Ничего не надо.

— Спасибо! — прошептал я.

— Во славу Божию, — ответила она и наклонилась к своей тетради.

Я подошёл к невысокому, но широкому подсвечнику, на котором ещё горело несколько маленьких свечей, размышляя над её словами. «Во славу Божию…» Таких слов я ещё не слышал. Это значит, что она так сделала во славу Бога… Для Бога, то есть. Или, чтобы я славил Бога? Интересно, спросить бы у кого….

Потом я увидел над подсвечником молитву, которая называлась молитвой за усопших. Так это та, про которую говорил мне Юрка, тогда, на кладбище! Я медленно стал читать шёпотом слова… Потом ещё долго стоял возле подсвечника, вспоминая своих родителей, глядя то на дрожащие огоньки свечек, то на большой крест, который стоял рядом с подсвечником.

На кресте висел Человек. Тот же, который был там, на иконе с детишками. Только теперь Он уже не улыбался, а закрыл глаза, а на Его лице было страдание. Руки и ноги Его были прибиты к кресту гвоздями, а из ребра выступили капли крови… Он чуть наклонил голову, и мне казалось, что Он хочет мне что-то сказать и вот-вот откроет глаза, но Он молчал. Рядом с ним была Женщина, которая плакала, другой человек смотрел на Него. Плакала Его Мать.

Мне захотелось подойти к Ней и утешить Её, но я вдруг почувствовал, как сжалось в непреодолимой вине моё сердце. Это ведь я Её обижал, когда обижал Наташку… И когда Перец пинал Володьку, я не заступился… Я чувствовал, что я за Него не заступился, за Её Сына, который висел сейчас на кресте! Стоял и смотрел, как Его бьют, а потом ещё пытался это забыть!

Я поморгал, смахивая прозрачные капли, которые заслонили от меня Распятие. Как же мне хотелось, чтобы

ничего этого не было, чтобы Он снова улыбался и был рядом со мной, как с теми ребятами на иконе! Как мне хотелось взять Его руки и прижать их к себе, к своему сердцу, которое сейчас билось быстро-быстро и могло, наверное, согреть Его раны, чтобы они не болели больше…

Я опустился на колени и прижался лбом к Его ногам, дотронулся до них пальцами… Слёзы сами капали из глаз крупными каплями, а я сердито вытирал их рукой и шептал: «Прости…»

Не знаю, сколько прошло времени, наверное много, потому что кто-то осторожно дотронулся до моего плеча. Я поднял голову и увидел рядом с собой батюшку — в черном подряснике, поверх которого был одет черный фартучек с серебристой каймой и такими же серебристыми пуговичками. Встал, вытер слёзы, посмотрел на него. Он был совсем не старый, может постарше Юры, покрупнее, чем он. С небольшой бородой, тёмными волосами, густыми строгими бровями. А вот глаза его, голубые, были добрыми и немного уставшими. Они спрашивали: «Тебе чем-нибудь помочь», и он сам также спросил меня:

— Тебе чем-нибудь помочь? — голос у него оказался невысоким, бархатистым.

— Да!.. — вырвалось у меня помимо моей воли. — То есть, нет… — Я совсем растерялся и сказал шёпотом смущенно и виновато. — Я не знаю, что делать…

— Пойдём, присядем на лавочку? — предложил батюшка.

Я замотал головой.

— Нет… понимаете… Я хочу помириться с Богом, а не знаю, как. Тут такое дело…

— Ясно, — кивнул батюшка. — Тогда пойдём к аналою, — он кивнул в сторону небольшой тумбочки справа от алтаря, на которой лежал маленький крест и книга в серебряном окладе. — Ты сможешь рассказать?

— Да, — прошептал я и пошёл вместе с ним к аналою. Перекрестился и подышал, успокаиваясь и заговорил с батюшкой, вполголоса.

В храме было очень тихо. Совсем рядом на меня смотрел с иконы Господь — внимательно и строго. Я сказал батюшке:

— Мне говорили, что просить прощение у Бога, это и есть исповедь?

— Ну, это почти так, — так же тихо ответил мне священник. Исповедь — это не просто попросить прощение у Бога. Это — таинство покаяния… Такое таинство, в котором ты — осознаешь свой грех и раскаиваешься от всего сердца, и решаешь навсегда так больше не поступать. И, да, просишь у Господа прощения за то, что обидел Его.

— Это…таинство совершает батюшка?

— Батюшка, человек, который хочет исповедаться и Сам Господь. Он сейчас рядом, — батюшка дотронулся рукой до маленького Распятия. — И всё слышит, что ты рассказываешь.

— Это хорошо… — вздохнул я и медленно, подбирая слова, стал рассказывать.

Сначала я говорил сбивчиво, останавливаясь и глядя на маленький крест. А потом как-то само собой получилось, что слова у меня пошли легко, и я, уже не смущаясь, всё говорил, говорил… С каждым новом словом с моего сердца словно падали камешки — большие и маленькие, все быстрее и быстрее, и на сердце становилось легче. Я рассказывал Христу — о своей боли, о своих тревогах, сомнениях, словах, о том, что успел сделать и не сделать… Я уже не плакал — плакало моё сердце, и Бог, Который сейчас страдал на кресте, плакал вместе со мной. Как же Ему было больно! И я говорил «Прости», и снова рассказывал, и сердце у меня оттаивало, словно Кто-то добрый взял его в Свои большие ладони и согревал его…