Время не ждёт
Шрифт:
— Не спят еще, слава богу, — прошептал Игнатьев, пытаясь успокоить себя. Но Чупрынин слышал его частое дыхание и понимал, что его сердце колотилось не от подъема на третий этаж.
— Кто там?— спросил голос из-за двери.
— Это я, отец!
— Шура? Боже мой, Шура?! Шура приехал!— заволновался Михаил Александрович, отворяя дверь.
Одетый в пеструю фланелевую пижаму, заметно постаревший и еще более потучневший, Михаил Александрович
И нужно было немалое усилие, чтобы отхлынула волна родственных чувств, чтобы задержать навертывающиеся слезы, которых он почему-то стыдился.
Отец отступил от него на шаг, вытер рукавом халата мокрые счастливые глаза, приговаривая:
— А ну-ка, воин, дай-ка погляжу на тебя, — и пытливо, с чисто родительской ревностью оглядел подпоручика, погрубевшего, с обвисшими усами и постаревшего на фронте.
— Зайдите, Иван Андреич, — обратился Александр-Михайлович к Чупрынину, терпеливо ожидавшему с ящиком на плече на лестничной площадке.
— Ах, там еще кто-то есть, твой боевой товарищ, да еще с поклажей! Простите ради бога, простите, виноват, — растерялся старик, приглашая Чупрынина.
— Ты совсем рассеян, Михаил. Как же ты не заметил такого большого гостя, смотри, вдвое больше тебя, — пошутила подоспевшая Пелагея Павловна, приветствуя обоих воинов.
Прибежала, наскоро одевшись, младшая сестра Варя и повисла на шее брата. Она долго не отцепляла бледных рук, вдыхая фронтовой запах шинели и ремней.
Пелагея Павловна начала хлопотать об ужине.
Утром Александр открыл глаза и увидел над собой знакомый с детства потолок, щербинку на карнизе стены, знакомые рисунки обоев. Вот он и дома. Все, как было, осталось на месте: шкаф, старый полинявший диван, кресло, стулья, чернильница и даже сломанная ручка, которую давно собирался выбросить. Сегодня он ее выбросит непременно. Стрелки будильника тоже были на месте, значит и время стало, и войны никакой не было, и Рощина никакого не было, или он был только во сне, и «Соколенок» погиб во сне, и полсвета было разрушено, предано огню, тоже во сне, иначе разве уцелел бы на стене этот хрупкий градусник? На столе лежала вчерашняя газета. Заголовок одной из статей напоминал о войне и о том еще, что Александр всего лишь гость в отчем доме. Не успеет он и оглянуться, как настанет пора вновь отбыть на фронт. Александр вскочил на ноги, как бы очнувшись окончательно. Война была. Война есть, поэтому надо ценить каждую минуту пребывания в доме.
Александр, не умываясь, оделся и стал жадно перебирать свои вещи. Он открыл книжный шкаф, затем — ящики стола, пересмотрел все, что в них было, — книги, тетради, записи. При виде свидетельства об окончании университета сердце дрогнуло. Когда-то он, биолог, отложил это удостоверение, решив стать инструментальщиком, затем позабыл и об инструментах... Александр поспешно открыл нижний ящик стола и застыл от радости. Перед ним лежали незатупляющиеся инструменты. Он осторожно взял их в руки, словно они были хрустальные. Лезвия, блестевшие прежде, потускнели, слегка покрывшись ржавчиной. Александр Михайлович внимательно осмотрел инструменты и положил на место. Порывшись среди хлама, он обнаружил и двуслойные ножи сенокосилки, детали механических челюстей с сохранившимися на них острыми зубами бобра. Затем поднял папку с эскизами и чертежами, с любопытством рассматривая их, точно видел впервые. Некоторые из чертежей были страшно наивны, и он почувствовал что-то похожее на неловкость. Однако попадались и такие, которые удивляли Александра блестящим решением задачи. Они тоже представлялись ему чужими. «Замечательно, прекрасно», — думал он, хваля того, другого Александра, который был здесь прежде. Инструментальщик пробудился в нем снова, и он упрекнул себя за то, что забыл свои прежние труды и мечты. «Непременно после войны возьмусь за них», — думал Александр.
После завтрака первый визит он решил нанести Ольге Каниной. Был конец
В центральных кварталах люди также суетились в мелких заботах, с той только лишь разницей, что здесь почти не встречалось изнуренных нуждой лиц, не так были заметны следы войны. Поражало обилие военных тыловой службы или фронтовиков, прибывших в командировки. Унылое впечатление, производимое улицами, домами, людьми, то и дело перебивалось раздражающими звуками легкой музыки из кафе и ресторанов, взрывами смеха веселящихся женщин и офицеров. Другие женщины, стоявшие в очередях, не смеялись, им было не до веселья: они рассказывали о разгроме продовольственных магазинов на Васильевском острове, а газетчики кричали о «беспорядках» на Выборгской стороне и в других районах города.
На Съезжинской улице Игнатьевым овладело лихорадочное нетерпение, перешедшее потом в робость. В пути он много думал об этой встрече с той, которую, как ему казалось, он любил давно и глубоко. Он чувствовал приближение желанной встречи, проезжая каждый город, каждую станцию. Теперь это волнующее чувство усиливалось с каждым шагом, ибо Игнатьев был уже возле дома, где жила Канина.
Она сразу узнала его, вскрикнула «ой!» и в непонятном замешательстве замолчала. Ни радостного возгласа изумления, ни шумного ее смеха, как он ожидал, не было. Канина опомнилась от неожиданности и пригласила гостя в комнату. Вскоре она стала опять похожа на ту самую Ольгу Канину, которую всегда знал Игнатьев. Живо рассказывала она о важных городских новостях, о старых партийных друзьях, с кем она поддерживала связь, о растущей активности рабочих. Она умело занимала гостя, смеялась, веселила его, затем села за пианино и начала играть любимые вещи Игнатьева. Но, странное дело, ни она сама, ни ее музыка не тронули Игнатьева так, как он ожидал, едучи с нетерпением в Петроград. Не оттого ли это, что, думая много о встрече с ней, он уже пережил то, что должен был бы пережить здесь? А может быть эта холодность — результат того, что Ольга Канина стала другой? Она и в самом деле заметно изменилась. Может быть причина этого кроется в нем самом? Удивляться тут нечему. За то время, когда он находился на войне, чувства его к ней изменились, и он мог обнаружить это, только очутившись рядом с ней, словом сказать, в этой встрече не было той радости, которую он так ярко представлял себе, находясь в дороге.
Прежде, перед отъездом ли за границу или перед другими длительными отлучками, он подолгу колебался, не зная, сказать ли ей, наконец, то, что давно собирался сказать. Готовое слететь с языка сокровенное слово никак не слетало. Прощаясь, Ольга, казалось, понимающе и сочувственно пожимала Игнатьеву руку, а он, отвечая ей горячим рукопожатием, пытался хоть этим передать то, что он чувствовал в эту минуту. В такие мгновения он ясно читал в ее глазах: «Я знаю, что вы хотите сказать мне, и хорошо делаете, что не говорите, ведь так неясен наш завтрашний день». Теперь Игнатьев не колебался. Войдя к ней, он, однако, решил, что опять не скажет желаемого слова. Она поняла и, как видно, одобрила его решение — впереди еще война, неизвестность, — и он понял, что она не осуждает его.
Вернувшись домой, Игнатьев застал ожидающего Чупрынина. Переночевав у себя дома, Чупрынин пришел сопровождать подпоручика в ГАУ. Они повезли оптический прицел, но из ГАУ их направили на Литейный проспект в Артиллерийский комитет. Фронтовиков встретил младший научный руководитель Арткома капитан Агокас. Между изобретателем и капитаном Агокасом быстро установился деловой контакт. Агокас подробно ознакомился с конструкцией прибора и дал восторженную оценку его техническим достоинствам. Он признал изобретение Игнатьева лучшим из всех существующих противоаэропланных приборов.