Время не ждёт
Шрифт:
На Неглинкой улице стоял, прижавшись колесами к тротуару, легковой автомобиль. Шофер скучал в ожидании начальника и от нечего делать равнодушно наблюдал за прохожими. Вдруг его взгляд остановился на спине человека, одетого в новое, прямо-таки буржуйское драповое пальто. Меховой воротник и шапка скрывали голову прохожего так, что шофер не мог видеть его лица, но он заметил что-то очень знакомое в его мелких быстрых шагах, в семенящей походке. Шофер выскочил из машины и побежал за обладателем драпового пальто. Поровнявшись с ним, он взглянул сбоку на профиль человека и узнал его:
— Александр Михайлович! — радостно воскликнул шофер.
— Николай
— Сто не сто, а побольше трех лет не виделись, — ответил Верещагин.
— Но каких лет! Расскажите же, как вы провели эти годы?
— Особенно рассказывать не о чем, Александр Михайлович. Октябрьскую революцию встречал во флоте, с Корниловым и Юденичем воевал, недавно демобилизовался, а теперь работаю шофером... Я уж лучше послушаю вас, жизнь ваша протекает созвучнее моей.
Игнатьев отошел к подъезду дома, увлекая за собой Верещагина, немного помолчал и заговорил, понизив голос:
— У меня много событий и печальных и радостных. Печальное — это кончина старика-отца...
— Михаил Александрович скончался?! — перебил Верещагин.
— Да, скончался. А недавно родился сын. Так что, друг мой, ушел из жизни Михаил Александрович, а другой Михаил Александрович появился на свет. Ведь я сына назвал в честь отца Михаилом.
Тронутый сообщением, Верещагин не знал, в каких словах выразить одновременно соболезнование и поздравление. Не найдя слов, он спросил у Игнатьева:
— А кто такая супруга ваша, мать Миши?
— Ольга Константиновна Канина...
— Чернявенькая такая, я знаю ее, Александр Михайлович, в шестнадцатом мы у нее литературу брали для фронта.
— А, правильно, правильно, она самая, — улыбнулся Игнатьев.
Он вкратце рассказал Верещагину о своих похождениях, зато подробно описал приезд к нему Ленина и Горького, пожелавших ознакомиться с заводским образцом оптического прицела, приведя в радостное изумление бывшего наводчика. По указанию Ленина изобретение пошло в дело. Мастер Гнедин, изготовлявший его, внес поправки в конструкцию, после чего прибор отправили на фронт и начали серийный выпуск его на заводе.
— Вы сейчас заняты этим делом? — спросил Верещагин.
— Нет... Ах да, вот скандал! Чуть не забыл о самой главной новости. Меня ведь Совнарком назначил торгпредом Советской республики в Финляндии. Дипломатический мандат и прочие документы уже выписаны. Приоделся, как видите, к отъезду. Подбираю штат. Лучший каш друг, Николай Евгеньевич Буренин, назначен моим заместителем. Из знакомых едет также Иван Иванович Березин — секретарем торгпредства. Людей подбираем: таких, кто знаком с финским языком или знает Финляндию... Постойте, постойте, Николай Федорович, друг мой, ведь вы, будучи матросом, несли службу в Финляндии.. Так за чем же остановка? Поедем с нами. Я зачислю вас на должность шофера, ездить буду мало — даю слово — и обещаю сделать вас торговым агентом. Не раздумывайте, поедем! — увлекаясь возникшей идеей, повторил Игнатьев.
— Поеду, с вами куда угодно поеду, — согласился Верещагин. — Ну, а как ваше здоровье?
— Ничего, только в последний год головные боли какие-то появились.
Рожок автомобиля загудел прерывисто, громко. Это работник наркомата давал сигналы, зовя Верещагина.
— Меня зовут, я зайду к вам, переговорим, дайте скорее ваш адрес, — сказал, сияя от радости, Верещагин и, получив клочок бумаги с адресом, исчез
Через месяц сотрудники торгпредства молодой Советской республики прибыли в Гельсингфорс.
После встречи в ГАУ Горький рассказал Игнатьеву о том, как Ленин высоко оценил достоинства его оптического прицела, спросил о другом изобретении и выразил пожелание, «чтобы он ничем иным не занимался». Эти слова как нельзя лучше соответствовали затаенным мечтам и планам Игнатьева. Они врезались ему в память, как указание о его долге перед народом, перед Родиной. Годы он вынашивал идею, без конца откладывая ее решение до лучших времен. Теперь времена эти настали. О чем же мог мечтать еще изобретатель, если его поддерживал величайший человек земли, если хозяином заводов и фабрик стал народ? Теперь Игнатьев поистине мог «ничем иным не заниматься» и посвятить всю свою жизнь делу продвижения изобретения в народное хозяйство. Однако почему же он медлит? Почему он согласился нести бремя обязанностей торгпреда, вместо того чтобы, засучив рукава, приступить к организации опытов самозатачивания?
Эти вопросы Игнатьев задавал себе много раз и не сразу нашел продуманный до конца ответ. Он не был готов к опытам, не знал теории. И взяться за солидное дело, не вооружившись знаниями, — значило погубить его. Он знал, что наука не милует дилетантов, она наказывает легкомысленных, поверхностных исследователей жестокими срывами опытов, горьким разочарованием. Поэтому, как ни горела душа Александра Михайловича, как ни хотелось ему приступить к делу, он сдерживал себя. Профессия биолога оказалась годна для открытия принципа самозатачивания в природе, но никак не для осуществления его в технике. Чтобы всерьез поставить эксперименты по самозатачиванию, требовалось знание, по крайней мере, трех наук: металлургии, резания, электросварки. Словом, нужны были три инженерные профессии, которыми Игнатьев решил овладеть, занимаясь на дому, совмещая это с работой в торгпредстве.
И все выходило так, как рассчитывал Игнатьев. Деловой контакт с различными финскими коммерческими организациями, фирмами со временем наладился, и началась торговля между двумя государствами. Сотрудники торгпредства вскоре привыкли к новым условиям работы, выработали определенный режим труда, и потекли будни учреждения. Игнатьев жил вместе с Верещагиным в одной квартире на Александр-гатен, а комнаты их соединялись общей дверью. Окончив текущие дела в торгпредстве, Александр Михайлович спешил к своим книгам по металлургии, металлохимии, инструментальному делу, электротехнике, изданным на русском, французском, немецком и финском языках, которыми он свободно владел. Раскрытые или заложенные цветными бумагами, книги беспорядочно лежали на столе, на диване, стульях, на кровати и подоконниках. Среди книг он проводил свободное время, выкраивая из суток по семь-восемь часов на самообразование.
Садясь за стол, Александр Михайлович сначала принимался за чтение, а потом делал записи в толстые тетради с коленкоровыми обложками; почувствовав усталость, вставал и начинал ходить, шагая из угла в угол, и снова садился. Нередко он бодрствовал таким образом, несмотря на головную боль, до утра, о чем друзья узнавали по горевшей у него днем лампочке — забывал гасить. Сотрудники были в курсе ночных занятий своего начальника и не нарушали его одиночества. Один лишь Верещагин, снедаемый жгучим любопытством, изредка входил к Игнатьеву послушать его увлекательные рассказы о науке, потолковать о способах изготовления самозатачивающихся инструментов.