Время неприкаянных
Шрифт:
— Потому что она знает.
— Что она знает?
— Что ей предстоит переступить порог.
— Она вам об этом сказала?
— Она может не говорить, я и без того знаю. Знать это — отчасти мое ремесло.
Мы выходим в парк. Стемнело. Сидя на «нашей» скамье, мы смотрим на грозовое небо. Скоро пойдет дождь.
— Почему вы вернулись? Довольно необычно, когда человек трижды за один день приходит навестить незнакомку.
— В этом все и дело. Порой у меня возникает странное и почти болезненное ощущение, что для меня она не незнакомка.
— Значит, вы все же встречались с ней?
Я изучаю ее в темноте: думает ли она, что эта женщина была когда-то моей любовницей?
— Когда я впервые увидела вас вместе с ней, у меня появилось странное ощущение, что вы с ней знакомы.
— У меня тоже, — говорю я.
— Вот как? Признайтесь, что это странно.
— Это ощущение меня не покидает.
— Нужно покопаться в воспоминаниях.
— Я копаюсь.
— Хотите, я вам помогу? Я ведь все-таки психиатр.
— Мне тяжело определиться, не имея никаких вех. Изуродованное лицо, провал в памяти, отрешенный вид… как может она вывести меня на верную дорогу?
— Однако в чисто медицинском плане ничто не указывает на душевный недуг. Это не старческое слабоумие, не болезнь Паркинсона. Изранено было тело. Вам должны были объяснить.
— Нет. Мне просто сказали о несчастном случае.
— Да. Автомобильная катастрофа.
Я вновь убеждаюсь, что в этой женщине, в ее манере изъясняться есть некая зрелость, которая мне нравится, трогает меня и привлекает. О да, будь я моложе, нашел бы что ей сказать. И знал бы, на что надеяться в ответ. В сущности, в будущем романе, который я обязался продать Жоржу Лебрену, следовало бы описать те многочисленные вызовы, что встают перед стариком, заранее обреченным на неудачу. Я вскрыл бы неизбежность его поражения: вот женщины, которых он больше не сможет обольстить; вот путешествия, которые он никогда уже не сможет совершить; вот планы и замыслы, которые останутся нереализованными или незавершенными. Я рассказал бы о его бесплодных мечтах, оплошностях, комплексах. Говоря коротко, о его бессилии. А уж знаменитый французский романист сумеет сделать из всего этого бестселлер. Но где найти время?
— А вы? — спрашивает меня докторша. — Чего вы боитесь?
— Кто вам сказал, что я боюсь?
— Знать это — тоже мое ремесло.
— Я не ваш пациент.
— Это не мешает мне знать… — И, после паузы: —…и желать помочь вам.
Падают первые дождевые капли, предвестники грозы.
— Я боюсь за эту женщину, там, наверху.
— И все?
— Нет. Я также боюсь ее саму.
— Но вы же незнакомы с ней!
— Я уже ничего не знаю. Возможно, я знал ее. И она, возможно, знает то, что мне самому неведомо. Обо мне
— В чем же? Вы можете довериться мне. Говорите.
— Я также боюсь вас.
— Меня? Я вас пугаю? Чем могла бы я угрожать вам?
— Вы угрожаете моей свободе.
Она улыбается, и ее улыбка мне нравится.
— Я считаю это комплиментом. Или я ошибаюсь?
— Это тоже комплимент.
Я беру ее за руку, которую она не отнимает. Мне нравится ее тепло, проникающее в меня. Внезапно я чувствую, что получил благословение.
— Я хочу вас кое о чем попросить, — вдруг говорит она.
— Слушаю вас.
— Мне хотелось бы, чтобы вы рассказали мне еще одну историю.
Я смотрю на нее с удивлением. Странная просьба. Рассказать историю — сейчас, когда в нескольких шагах отсюда старая женщина готовится встретить смерть?
— Откуда вы узнали, что я люблю истории?
— Вы так хорошо рассказываете, и в вашей жизни их было очень много. Впрочем, разве ваше появление здесь — не одна из них?
— Вы предпочитаете историю красивую или печальную?
— Печальные истории самые красивые.
Мне хочется ответить ей: история, случившаяся с нами, печальна, но где же ее красота? В двух шагах отсюда умирает женщина, возможно, это Илонка, разве вам недостаточно ее истории? Каждый раз, когда меня терзает сомнение, я закрываю глаза — и вижу отца, склонившегося над моей кроваткой, слышу его серьезный голос: «Во сне тебя ждет большое счастье». Он думает, что это поможет мне заснуть, но я гоню сон: я хочу знать продолжение.
Вкус к историям первым привил мне отец: человек, у которого нет истории, беднее самого последнего бродяги, говорил он мне. С тех пор, стоило мне встретить незнакомца, чужака, безумца, как я просил его рассказать историю. Где-то в закоулках моей памяти один нищий ответил мне: «Поздравляю тебя. Ты знаешь, зачем Господь создал людей? Чтобы они рассказывали истории». Но вдруг нищий ошибался?
— Когда-нибудь, Лили, нужно будет написать историю человека без истории. У нее нет ни начала, ни конца, она не красивая и не безобразная, не печальная и не радостная, она просто пустая, она всего лишена. Лишена жизни? Немыслимо. Лишена событий? Невозможно. Если данный человек существует, Смерть стережет его, следовательно, у него есть история, пусть даже незначительная. Помнит он об этом или нет, не важно. Даже если он все забыл, жизнь свою он прожил. Но тогда история его — это история жизни забытой, затерявшейся на тропах безнадежных мечтателей? Что ж, когда-нибудь о ней узнают. Но когда-нибудь, когда-нибудь, это когда? Такой вопрос — сам по себе уже история. Она не старая и не новая. Она всего лишь история.
Лили с серьезным видом обдумывает только что услышанные слова. Она явно не удовлетворена, поскольку хотела услышать историю. Но к какому сочинению обратиться? К примеру, вот эта история — не от отца ли я узнал ее?
— Расскажу вам, что случилось с Иеремией, мальчиком умным и отзывчивым, хотя, быть может, слишком развитым, не по годам. Он был убежден, что никогда не сумеет прорваться сквозь окружавшее его и поселившееся в нем одиночество. Впервые он понял это, когда увидел на ярмарке еще молодую и проворную женщину, которая выступала в труппе акробатов. Они исполняли свои кульбиты под гигантским куполом, взлетая так высоко, как могут только ангелы, презирающие закон всемирного тяготения. Дети в восторге и в испуге прижимались к своим родителям. Взрослые радостно вопили каждый раз, когда воздушная гимнастка срывалась с трапеции: падение ее казалось неизбежным, но в последнюю секунду она хваталась за руку или за ногу партнера, возникшего словно из другого мира.