Время освежающего дождя (Великий Моурави - 3)
Шрифт:
Русудан с улыбкой выдернула из земли оранжевую стрелу и, словно меч, вложила ее за пояс.
Народ рукоплескал. Летели цветы, ложась ковром на поле. Рукоплескали и князья, стараясь скрыть досаду: их войска продолжали стоять недвижимо, - они не были обучены новым приемам боя.
Последней показала свое искусство конница Гуния, Асламаза и Автандила. Тваладские сотни - белые и черные - расположились так, как будто на поле легла шахматная доска. Началась сложная игра в "сто забот". Кони проносились по прямым линиям, по косым, вытесняя из квадратов пеших. На краях сотники
Внезапно налетел огонь. Кружа оранжевые плащи, как пламенем обхватили бело-черный квадрат золотистые всадники Автандила. На всем скаку они прорвались в середину и, молниеносными боковыми ударами разбросав белых и черных, ловко пленили шахов.
Точно гора обрушилась на поле - рукоплескала Картли и Кахети...
Все показал Саакадзе, но скрыл огневой бой. Еще не время... Правитель восторженно обнял трех начальников конницы, снял с указательного пальца перстни, протянул Гуния и Асламазу. Затем пристегнул свою застежку к куладже Автандила:
– Пусть этим скрепится дружба наша, азнауры! В битве вместе с вами пойду на пленение шахов. На том мое слово!
В густых садах Круосани встречали 313-й год XIV круга Хроникона. Здесь, на разостланных бурках, коврах, паласах каждый нашел себе друзей. Под веселые пожелания и песни рекой лилось искристое вино.
На верхнем выступе скалы "Четырех воинов" пировал правитель с придворными, князьями и почетными азнаурами. На ковровых и парчовых подушках сверкали нарядом и каменьями смуглолицые госпожи. Их воспевали пандуристы, осыпали цветами.
Вопреки запрету Русудан мествире восхвалял ее благородство и мужество, украшающие Картли, как дремучий лес - горы, как бурная река - ущелье, как струны - чонгури... Кто видел еще вторую такую Русудан? Кто слышал такие величественные слова: "Для родины моей, для славы Картли пусть крепко держат сыны мои меч победы. Нет прекраснее жизни, чем жизнь, отданная за величие отечества. Пусть в веках славится имя твое, Грузия!"
Русудан хмурилась: она не любит, когда ее чувства выносятся за пределы ее сердца. Струны чонгури, как бы нежно они ни звучали, царапают ее гордость. Она одна хочет в тишине владеть радостью и горем, ниспосланными ей судьбой.
Все же Русудан оценила мествире - давнишнего друга Георгия. Она подозвала певца, укоризненно покачала головой, сняла с груди бледную розу и приколола к его чохе жемчужной булавкой.
Только Русудан могла так благодарить, только Русудан могла так чувствовать! Мествире осторожно положил розу на ладонь, коснулся лепестков вздрагивающими губами.
Ударили струны, закружились в пляске молодые и старые. Квливидзе наполнил турий рог, обвитый цветами, и подал Моурави. Но он, к удивлению всех, заговорил не о воинской доблести:
– ...Нет, друзья, сегодня я хочу осушить рог за женщин наших, за радость, которую дают они нам у пылающего очага, у изгороди, когда прощаются с нами, может быть, навек, даруя нам улыбку и лучшее слово: "Победи!" На пиру, вот как сейчас,
Под бурные всплески рук, звон дайры и рев горотото Георгий поцеловал край ленты княгини Мухран-батони, самой старой и самой жизнерадостной.
Снова мествире ударял по струнам, снова возносили роги, и звучали слова и пожелания седоусых воинов и витязей к Новому году. Квливидзе, поставив кувшин на колено, наполнил праздничный рог, поднялся и с поклоном протянул Зурабу Эристави. Расправив усы, Зураб сверкнул орлиным взглядом:
– Да простят мне благородные красавицы, но после Моурави, как бы я ни хотел восхититься ими, жемчужинами нашей жизни, все будет похоже на тень его мыслей, как и все наши доблестные поступки похожи на тень его деяний. Вот почему хочу я говорить о дружбе: брат для брата в черный день! Сегодня мы вместе встречаем Новый год. Что он нам сулит? Кто жив останется? Кто сложит голову на поле чести? Или в бурном поединке из-за красавицы? Или падет от предательской руки? Но каким бы цветом чернил ни начертала судьба наш путь, мы, грузины, пройдем его во славу Иверии... во славу княжеств, ибо их могущество незыблемо! И да будет так: князь для князя и в черный день и в солнечное утро!.. Пусть пенится вино за дружбу родовых знамен!
Насторожились "барсы", встрепенулись азнауры, даже князьям стало не по себе:
– Нашел время знаменами размахивать!
– Разве не с великим трудом Моурави примирил непримиримых?
– Зачем вздумал арагвинец задевать азнауров?
– Э, когда коршуну некого терзать, он о камень клюв ломает!
– Пусть бы лучше о несчастной Нестан вспомнил.
– Почему напали на Зураба? Он для князей соловьем поет.
– Соловьем? Не радуйтесь заранее; может черным вороном вам на голову сесть.
– Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Нато всегда развеселит!
Переговаривались азнауры: "Что с Зурабом?.. Ссоры с нами ищет? Видите, как тяжело на Зураба смотрит Георгий? А Русудан стала белее снега".
Гордо откинула лечаки Русудан, незаметно подала знак мествире. Он радостно схватил гуда и запел о проделках каджи в волшебном лесу. Но как ни старался мествире, как ни буйствовал тамада Квливидзе, как ни шумела молодежь, как ни поощряли княгини веселье и шутки, - празднества настоящего уже не было. Тяжелый взгляд Моурави все чаще останавливался на Зурабе.
Снова и снова обдумывал Зураб вчерашнее. Нет, он поступил правильно. Если замыслил возвыситься, необходимо показать княжеству, что Зураб Эристави Арагвский не раб Георгия Саакадзе. Шадиман прав...
Когда Зураб получил послание Шадимана с просьбой пожаловать к нему на тайный разговор, могущий обрадовать их обоих, он сначала расхохотался, выгнал гонца и хотел уже обо всем рассказать Саакадзе, но вдруг вернул марабдинца и приказал ждать.
Зураба охватило любопытство: что нужно "змеиному" князю - кровному врагу Эристави и Саакадзе? Не мешает поразведать! И он выехал из Тбилиси, но не в Ананури, как заявил, прощаясь, а в Марабду, сопровождаемый лишь верным оруженосцем.