Время перемен
Шрифт:
– Тогда извините, ваша милость. Просто хотелось получить подтверждение своим догадкам.
– Такая любовь как раз запрещена нам.
– Хоть и нельзя утверждать, что она никогда не возникает, не так ли? – спросил Швейц и, приблизив свой бокал, чокнулся со мной.
В то мгновение я твердо решил никогда больше с ним не встречаться. Он слишком глубоко заглянул внутрь меня и говорил о сокровенном чересчур свободно. Но дня через четыре, столкнувшись с ним на причале, я снова пригласил его на обед. Лоимель была недовольна
Халум тоже не пришла, сославшись на то, что приглашена к друзьям. Когда же я стал настаивать, она сказала, что в присутствии Швейца чувствует себя как-то неловко. Правда, в Маннеране был Ноим, и он присоединился к нашей трапезе. Мы понемногу пили, разговор поначалу не клеился. Постепенно мы все же разговорились и рассказали Швейцу, как я бежал из Саллы, опасаясь своего брата, а Швейц описал нам, как он покидал Землю. Когда в тот вечер землянин ушел, Ноим сказал, причем не очень-то осуждающе:
– В этом человеке много сатанинского, Кинналл.
30
– Этот запрет на самовыражение, – сказал Швейц, когда мы в очередной раз оказались вместе, – можете ли вы объяснить его, ваша милость?
– Вы имеете в виду, что запрещено говорить слова "я" и «мне»?
– Не только, поскольку при этом вам отказано в образе мышления, сопутствующем употреблению таких слов, как "я" и «мне», – покачал он головой. – Меня интересует заповедь, которая заставляет вас замыкаться в себе, ограничивать круг доверительного общения побратимами и исповедниками. Обычай возводить вокруг себя стены оказал влияние даже на вашу грамматику.
– Вы имеете в виду Завет?
– Да, Завет, – кивнул он.
– Вы говорили, что знакомы с нашей историей?
– Довольно глубоко.
– Вам известно, что наши предки были людьми суровыми, привычными к холодному климату, не боялись трудностей, недоверчиво относились к роскоши и опасались праздности. Они прибыли на Борсен, чтобы избежать разлагающей скверны на своей родной планете.
– Разве это так? Они были просто беженцами, которые удирали от религиозных преследований.
– Беженцами от лени и потворству своим слабостям, – невесело сказал я. – И очутившись здесь, они установили такие нормы поведения, которые могли уберечь их внуков от морального разложения.
– Это и был Завет?
– Да, Завет! Обет, который они дали друг другу, обет, который каждый из нас дает своим соплеменникам в День Поименования. Мы клянемся никогда не взваливать свои неприятности на других, клянемся иметь сильную волю и быть твердыми духом, чтобы боги продолжали улыбаться, глядя на нас… И так далее, и так далее… Мы приучены ненавидеть демонов, которые прячутся за нашим "я".
– Демонов?
– Так мы это расцениваем. Демоны-искусители побуждают нас использовать других там, где мы должны полагаться только на свои собственные силы.
– Там, где
– Возможно, что так…
– А поэтому не может быть и доверия.
– Мы определяем долю ответственности посредством соглашения, – сказал я. – При этом нет нужды знать, что делается в душах других, раз уж правит Закон. И на материке Велада никто не позволяет усомниться в господстве этого Закона.
– Вы говорите о ненависти к своему "я", – произнес Швейц. – Однако вы, скорее, возвеличиваете его.
– Каким же образом?
– Живя порознь, постоянно отдаляясь друг от друга. Каждое "я" находится как бы в замке. Гордые. Несгибаемые. Равнодушные. Чужие друг другу. Да ведь это настоящее царство своего "я", а не его подавление!
– Вы странно смотрите на жизнь, – постарался я усмехнуться. – Разве не смешно, что вы выворачиваете наизнанку наши обычаи, якобы не замечая этого?
Швейц немного помолчал, а потом задал вопрос:
– И так было всегда? С самых первых поселений на материке Велада?
– Да, – кивнул я. – За исключением недовольных, о которых вы слышали и которые уплыли на южный материк. Остальные живут по заповедям Завета.
Наши обычаи со временем стали более суровыми: мы не имеем права теперь говорить о себе в первом лице единственного числа, поскольку это считается неприкрытым самообнажением, хотя в средние века это было вполне нормальным. С другой стороны, кое-что смягчилось. Когда-то нам запрещалось называть свои имена незнакомым людям. Мы заговаривали друг с другом, только если в этом была крайней необходимость. Сейчас мы стали более доверчивыми.
– Но не слишком, – захохотал Швейц.
– Да, не слишком! – согласился я.
– А разве это не мучает вас? Каждый человек наглухо закупорен в самом себе! И вам никогда не приходило в голову, что люди могут быть гораздо более счастливыми, ведя другой образ жизни?
– Мы придерживаемся Завета.
– С легкостью? Или это требует каких-то усилий?
– С легкостью, – ответил я без запинки. – Наши муки не так уж велики, если принять во внимание, что у нас есть названые братья и сестры, с которыми мы общаемся откровенно, не прибегая к безличности. То же можно сказать и о наших исповедниках.
– Зато вы не имеете права жаловаться другим, не можете снять бремя с опечаленной души, вам нельзя просить совета, запрещено открыто изъявлять свои желания и нужды, вы вынуждены говорить только об отвлеченных предметах, – Швейц пожал плечами. – Извините, ваша милость, но приходится признавать, что все это очень трудно. Всегда, всю жизнь хотеть любви и тепла, соучастия, откровенности и наткнуться на строгое запрещение всего, что хотелось бы ценить особенно высоко…
– Вы были бы намного счастливее, – попытался иронизировать я, – найдя здесь теплоту, любовь и человеческое общение?