Время перемен
Шрифт:
Единственный опыт слияния душ вверг его в такое глубокое смятение, что он не мог смотреть мне в глаза, так как знал: я посвящен во все тайны его подсознания. Знание друг о друге вбило клин в наши отношения. Наконец, прибыл конверт с внушительной печатью септарха. В нем было письмо, написанное Стирроном, но я бьюсь об заклад, что его составлял какой-то твердокаменный министр, а не мой брат. В нескольких строчках, которых было меньше, чем пальцев на руке, септарх сообщал, что моя просьба о предоставлении убежища в Салле будет удовлетворена, но при условии, что я избавлюсь от пороков, приобретенных на юге. Если меня уличат в распространении дьявольского
64
В середине лета к нам неожиданно приехала Халум. В этот день я далеко ускакал, отыскивая вырвавшегося из загона самца-штурмшильда. Тщеславный Ноим завел целый выводок этих злобных, покрытых густым мехом млекопитающих, которые не водятся в Салле и плохо приживаются в этой слишком теплой для них стране. Он держал их штук двадцать-тридцать – всюду когти, клыки и сердитые желтые глаза. Ноим надеялся получить приносящее прибыль стадо. Я преследовал сбежавшего самца, целое утро и полдня, с каждым часом все больше ненавидя его, так как он оставлял после себя изувеченные туши безвредных, мирно пасшихся животных. Эти штурмшильды убивают только из жажды кровопролития, откусив всего лишь один-два куска, оставляя остальное стервятникам. Наконец, я все же загнал этого хищника в тенистое небольшое закрытое с трех сторон ущелье.
– Оглуши его и привези невредимым, – просил перед отъездом Ноим.
Однако, зверь бросился на меня с такой яростью, что мне пришлось сразить его лучом максимальной мощности. Потом, только ради Ноима, я взял на себя труд содрать со штурмшильда шкуру. Усталый и мрачный я галопом скакал назад. А при въезде во двор неожиданно увидел необычную машину, а рядом с ней… Халум!
– Ты знаешь, каково летом в Маннеране, – объясняла она потом. – Сначала хотела отправиться на остров, но затем решила провести лето в Салле, с Ноимом и Кинналлом.
Ей тогда было около тридцати. Наши женщины выходят замуж между четырнадцатью и шестнадцатью годами, рожают детей до двадцати четырех лет и к тридцати годам становятся женщинами средних лет. Но время, казалось, совершенно не коснулось Халум. Не ведая семейных ссор и мук родов, не истратив своей энергии на брачном ложе и не терзаясь у детских кроваток, она сохранила юное лицо и гибкое, стройное девичье тело. Халум изменилась только в одном: за последние несколько лет ее темные волосы стали серебристыми. Однако такой цвет волос еще больше подчеркивал ее красоту, выделяя густой загар девичьего лица.
Из Маннерана Халум привезла целую пачку писем: послания от герцога, от Сегворда, от моих сыновей Ноима, Стиррона и Кинналла и дочерей Халум и Лоимель, от архивариуса Михана и еще от нескольких человек. Все они были написаны сконфуженным напряженным языком. Такие письма можно было писать мертвецу, когда чувствуешь себя виноватым за то, что пережил его. И все же было приятно читать эти довольно тягостные послания.
К сожалению, я не получил письма от Швейца. Халум сказала, что ничего не слышала о нем с тех пор, как я уехал, и полагает, что он покинул нашу планету. Не было ни слова и от моей бывшей жены. Это уязвило меня.
– Неужели Лоимель так занята, что не могла написать хоть пару строк?
Халум, смущенно глядя на меня, мягко сказала, что Лоимель больше не вспоминает обо мне:
– Похоже, она забыла, что была замужем.
Потом,
– Дары в честь любви, – сказала Халум, но меня трудно провести. На эту гору сокровищ можно приобрести несколько крупных поместий. Любящие друзья неспособны унизить меня переводом денег на мой счет в Салле – они преподнесли мне дорогие подарки, предоставив возможность освободиться от них по собственному усмотрению.
– Все это было очень тяжело для тебе? – спросила Халум. – Такое неожиданное бегство в изгнание?
– Это вовсе не изгнание, а возвращение, – возразил я. – К тому же здесь есть еще и Ноим – как побратим и товарищ.
– Если бы ты знал, что тебя все так дорого обойдется, – сказала она, – ты бы позаботился о своих нуждах!
Я рассмеялся.
Она внимательно посмотрела на меня и сказала:
– Кстати, если бы у тебя было немного этого зелья, ты бы попытался еще раз позабавиться им?
– Вне всякого сомнения.
– Но разве стоит ради этого терять дом, семью, друзей?
– Ради этого стоит потерять даже саму жизнь – усмехнулся я. – Если бы быть уверенным, что вся Велада попробует это средство.
Этот ответ, казалось, напугал ее. Она отпрянула, приложила кончики пальцев к своим губам, вероятно, впервые осознав глубину безумия своего названого брата. Произнося эти слова, я вовсе не упражнялся в красноречии, моя убежденность должна тронуть ее. Халум осознала силу моей страсти и испугалась за меня.
Ноим много дней проводил вдали от своих земель, выезжая в Салла-сити по каким-то семейным делам или на равнину Нанд для осмотра собственности, которую он хотел купить. В его отсутствие я был хозяином имения, его слуги, что бы они обо мне не думали, не осмеливались открыто ставить под сомнение мое право на это. Ежедневно я ездил верхом проверять ход работ на полях Ноима, и Халум ездила вместе со мной. Особо следить было не за чем, так как был период между севом и жатвой, и мы ездили главным образом ради приятной прогулки, останавливаясь искупаться или перекусить на опушке леса. Однажды я показал ей загоны со штурмшильдами – они ей ужасно не понравились, и мы больше не ездили туда. Мне и Халум по душе были более мирные животные, пасшиеся на равнинах поместья. Мы часто ездили наблюдать за ними. Они близко подходили к нам и дружелюбно тыкались носами в ладони Халум.
Эти долгие прогулки давали нам возможность вволю наговориться. С самого детства я не проводил столько времени с Халум, и поэтому сейчас мы стали еще более близки. Сначала мы вели себя довольно сдержанно, не желая поранить друг друга каким-нибудь неосторожным вопросом.
Но вскоре мы говорили, как и подобает названым брату и сестре. Я спросил, почему она не выходит замуж.
– Не встретился подходящий мужчина, – ответила Халум.
Не жалеет ли она, что осталась без мужа и детей? Нет, сказала она, ей не о чем сожалеть, ибо вся ее жизнь была безмятежной и полезной. И все же в ее голосе слышались тоскливые нотки. Я не стал допытываться дальше. Со своей стороны она стала спрашивать о шумарском порошке, стараясь понять, что побудило меня подвергнуться такому риску. Меня растрогали ее чувства, с которыми она задавала свои вопросы: стараясь быть искренней, объективной и участливой, она не смогла скрыть свой ужас перед тем, что я совершил.