Время прощаться
Шрифт:
Еще долго, после того как рана зажила, а Рендалл вернулся в цирк дрессировать животных, Фелиция водила свою приемную семью по просторам Пиланесберга. Для любого ученого, вообще для любого человека, она оставалась диким животным.
Но каким-то образом она помнила, кем была раньше.
Дженна
У меня о маме осталось еще одно воспоминание, связанное с разговором, который она наспех записала в своем дневнике. Это всего одна написанная от руки страница, обрывки диалога, который она по какой-то причине не хотела забыть.
Мама лежит на земле, ее голова у папы на коленях. Они разговаривают, а я отрываю головки у диких ромашек. Я не обращаю на них внимания, но часть моего мозга все записывает, поэтому даже сейчас я слышу жужжание москитов и слова, которыми перебрасываются родители. Они то повышают, то понижают голоса, перепалка напоминает игру хвоста воздушного змея.
Он: Ты должна признать, Элис, что некоторые животные знают, как найти идеальную пару.
Она: Ерунда. Полная и абсолютная чушь. Докажи мне, что в естественной природе, без вмешательства окружающей среды, существует моногамия.
Он: Лебеди.
Она: Слишком просто. И неправда! Каждый четвертый черный лебедь изменяет своей подруге.
Он: Волки.
Она: Известны случаи, когда волки спаривались с другими волчицами, если их пара изгонялась из стаи или оказывалась не способна к размножению. Это сложившиеся обстоятельства, не настоящая любовь.
Он: Следовало хорошенько подумать, прежде чем влюбляться в ученого, душа моя.
Она: Неужели это преступление — иметь биологическое родство?
Она садится и прижимает его к земле, теперь он лежит под ней, а ее волосы развеваются у него над лицом. Кажется, что они дерутся, но оба при этом улыбаются.
Она: Ты знаешь, что, если грифа поймают на измене своей спутнице, остальные грифы растерзают его?
Он: Этим ты хотела меня испугать?
Она: Просто рассказываю.
Он: Гиббоны.
Она: Да брось ты! Всем известно, что гиббоны не умеют хранить верность.
Он: Полевые мыши.
Она: Только потому, что в мозгу высвобождается адиуретин и оксиконтин. Это не любовь. Это химические реакции.
Она медленно улыбается.
Она: Знаешь, теперь, когда я об этом задумалась… есть таки особи, которые стопроцентно моногамны. Самцы морского ангела, которые в десять раз меньше своих подруг, преследуют их и кусают, прилипают к самке, пока кожа самца не растворится в коже самки, а ее тело не поглотит его тело. Они вместе навечно. Но если ты самец, претендующий на серьезные отношения, жизнь твоя будет очень коротка.
Он: Я прилипну к тебе.
Он целует маму.
Он: Прямо к губам.
Они смеются, смех падает, словно конфетти.
Она:
На какое-то время разговор прекращается. Я держу ладонь над землей. Я видела, как Мора поднимала заднюю ногу на несколько сантиметров над землей и медленно качала ею взад-вперед, как будто катала невидимый камешек. Мама говорит, что так она слышит других слонов, что они так разговаривают, даже когда мы этого не слышим. Неужели и мои родители тоже так поступают: беззвучно разговаривают?
Когда вновь раздается папин голос, он похож на туго натянутую гитарную струну, невозможно сказать музыка это или плач.
Он: Знаешь, как пингвин выбирает себе пару? Он находит идеальный камешек и отдает его той, на кого положил глаз.
Он протягивает маме маленький камешек. Она сжимает его в ладони.
Б'oльшая часть маминых журналов из Ботсваны исписана данными: кличками и перемещениями слоновьих семей через Тули-Блок; датами, когда у самцов был гон, а самки производили на свет детенышей. Она ежечасно записывала в журнал сведения о поведении животных, которые то ли не знали, то ли не обращали внимание на то, что за ними наблюдают. Я читаю каждую запись, но представляю не животных, а руку, которая это писала. У нее пальцы судорогой не сводило? Возник ли на месте, где карандаш прижимался к пальцу, волдырь? Я сопоставляю фрагменты, как мама тасовала и перетасовывала свои наблюдения о слонах, пытаясь сложить из малейших деталей картину. Интересно, испытывала ли она разочарование оттого, что видит лишь отдельные части, а не всю картину целиком? По-моему, работа ученого и заключается в том, чтобы восполнять пробелы. Однако я смотрю на эту мозаику и вижу: для того чтобы разгадать загадку, мне не хватает одного-единственного куска.
Мне начинает казаться, что Верджил испытывает то же самое, и я вынуждена признать, что не знаю, как это характеризует нас обоих.
Когда он говорит, что выполнит свою работу, я не очень-то ему верю. Трудно верить человеку, который пребывает в таком похмелье, что, кажется, даже попытка натянуть пиджак может привести к инсульту. Я решаю, что единственный способ проверить, помнит ли он о нашем разговоре, — вывести его из конторы и заставить протрезветь.
— А давайте продолжим разговор за чашкой кофе, — предлагаю я. — Когда ехала к вам, проезжала мимо закусочной.
Он хватает ключи, но этого я допустить не могу.
— Вы пьяны, — говорю я, — сама поведу.
Он пожимает плечами, но не спорит, пока мы не выходим из здания и я не начинаю отстегивать велосипед.
— Что это, черт побери?
— Если вы не знаете, что это, то вы еще пьянее, чем я думала, — отвечаю я и сажусь за руль.
— Когда ты сказала, что поведешь, — бормочет Верджил, — я решил, что у тебя есть машина.
— Мне всего тринадцать лет, — замечаю я и жестом приглашаю его устраиваться на раме.
— Ты шутишь? Какого года этот велосипед? Семьдесят второго?
— Если хотите, можете бежать рядом, — отвечаю я, — но с такой головной болью, как у вас, я бы выбрала первый вариант.
Вот так мы и приехали в закусочную: Верджил Стэнхоуп — сидя на моем горном велосипеде, расставив ноги, а я — стоя между ним и рулем.
Мы устраиваемся в кабинке.
— Почему не было никаких объявлений о розыске? — спрашиваю я.
— А?
— Объявлений о розыске. С маминой фотографией. Как получилось, что никто не организовал в этом дерьмовом конференц-зале «Холидей-инн» командный штаб и не приказал посадить людей на телефоны?