Время ранних разлук
Шрифт:
— Пора на связь, — предупреждает радист.
Примостившись у полуразрушенной каменной стены, включаем рацию.
— Крылов, Крылов, где ты? — кричит Красин. — Слушай меня внимательно. Немедленно иди на НП девятки и принимай это хозяйство. Остальное узнаешь на месте… Повтори.
Что же мне предстоит узнать на месте? Что ранен или убит командир девятой батареи Бахтадзе? Он был здесь, в деревне; его НП находился на крыше большого красного кирпичного дома на окраине.
Красно-кирпичного дома я не нахожу: бомба угодила прямо в него. Ко мне подбегает разведчик
— Товарищ старший лейтенант, идемте.
— Что произошло, Валиков?
— Комбата нашего сильно ранило. В живот. Только что отправили. Любка увезла. Нас чуть всех не накрыло. Еле успели с этого чердака оборваться. Еще бы полминуты, и нам — крышка, хана. А Бахтадзе во дворе прихватило… Не успел прыгнуть в щель.
Валиков ведет нас во двор. Здесь на поваленном дереве сидят командир взвода управления девятой батареи лейтенант Бородинский и несколько бойцов. Бородинского я знаю уже несколько месяцев. Мы вместе ездили на разведку пути, вместе выбирали наблюдательные пункты, дежурили в батальоне, ожидая, когда приведут очередного «языка».
Бородинский — человек тихий, неторопливый, спокойный, даже чуть стеснительный. Но он из тех, которые никогда не растеряются, не оплошают, делают все хоть и медленно, но верно.
Однажды я встретил Бородинского в штабе дивизиона. Он сидел в маскхалате, сосредоточенно рассматривал карту.
— Далеко собрался? — спросил я его.
— Да нет. Так, дельце тут одно есть. Сегодня на Донце — разведка боем. Сказали: сходи погляди…
«Сходи погляди…» — это у него прозвучало так, словно человека посылают за какой-то мелочью, словно не предстоит ему под пулеметным огнем форсировать реку, словно там на берегу не ждут его тысячи опасностей и неизвестно ему, что из разведки боем возвращаются не все… «Сходи погляди…»
Кроме Бородинского я знаю шустрого боевого разведчика Валикова. С остальными предстоит знакомиться. Батарея — большой коллектив, или, как говорят на фронте, хозяйство.
«ТРУДНАЯ ДЕВЯТКА»
…Коптит на столе лампа, сделанная из артиллерийской гильзы. Дрожит, трепещет ее огонек. В открытую дверь блиндажа врывается прохладный октябрьский ветер. Закрыть дверь нельзя: задохнемся от табачного дыма.
Старший сержант Богомазов бренчит на балалайке, поет частушки. Частушки он может петь бесконечно, ни разу не повторившись.
Иногда Богомазов откладывает балалайку в сторону, спрашивает:
— Ну, еще какие будете слушать? Скобарские? Вологодские? Вятские?
Все частушки в его памяти расположены по полкам, в строгом порядке.
До войны он был плотником, строительным рабочим, долго кочевал по разным краям и областям, всего понаслышался. Учился Богомазов всего пять лет, но память у него крепкая, наблюдательность тонкая: все подметит. И потому знает он и частушки и местные слова и может в точности воспроизвести разные говоры и наречия.
Богомазов — бывалый солдат, опытный разведчик и хороший стрелок. Если его посылают в штаб отнести боевое донесение, то
— Посмотрите! Я ему, косому, опять в левый глаз попал.
С такими, как Богомазов, на войне легко.
Видавших виды, обстрелянных солдат в батарее много: разведчик Валиков, связист Седых, командиры орудий Татушин и Квашня. Есть помоложе — такие, как радист Кучер, секретарь батарейной комсомольской организации, — хороший, честный и очень наивный парень.
И все-таки девятая батарея считается трудной. Красин предупреждал меня об этом, даже рассказал мне историю «девятки». Когда полк формировался, в девятой людей хватило только на половину состава. Штаб армии дал распоряжение: откомандировать от каждого артиллерийского подразделения по одному человеку. Кого откомандировали — понятно…
Это я вижу на первом же построении, знакомясь с батареей.
…Иду вдоль строя, бойцы называют свои фамилии.
— Рядовой Таманский.
Спрашиваю:
— Отчего у вас шрам на носу? Ранение?
Таманский молчит, потом говорит нехотя:
— Это на гражданке. Финкой. Подрался с корешами.
— Рядовой Козодоев.
— У вас татуировка на шее?
— Старая, лагерная.
— Сидел?
— Сидел.
— За что?
— На поездах работал. Между Ашхабадом и Ташкентом. Но потом завязал.
Не очень крепко завязал Козодоев. Как только наступление, он умоляет меня: «Отпустите вперед». И я однажды отпустил. Он исчез со своим автоматом в самом пекле боя, а вернувшись, раздавал солдатам трофеи — часы, зажигалки. Себе же ничего не оставил…
— Товарищ старший лейтенант, пошлите меня в маленькую разведку, — нудно канючит Козодоев.
— Сидите на месте, Козодоев, если вам не хочется быть в штрафной.
— А что мне штрафная? Мне где ни воевать! Я любой приказ — кровь из носу.
Приказы он выполняет точно, как бы ни были они трудны. И при этом любит, чтобы его похвалили: за что-то казнит он себя в душе и очень хочет, чтобы видели люди в нем человека, сказали о нем доброе слово.
…Коптит на столе лампа-самоделка. Бренчит на балалайке Богомазов.
Мчится Гитлер из России, Зло на всех ругается. Посмотреть хотел Москву, А Москва кусается.Частушки. Простые, нехитрые песенки-коротушки, припевки, прибаски, как их называют в разных областях. Богомазов может петь бесконечно, а мы бесконечно можем слушать эти задорные строчки о встречах и расставаниях, о разборчивых невестах и бахвалах-женихах, о строгих родителях и добрых подружках-товарушках.
Извини, моя милая, Что гостинца не принес. Положил в сенях на лавочку — Не знаю, кто унес.