Время собирать пазлы

Четвёртая школа, так её мы сами называли. Ребята нашего околотка называли её Русской школой. Наши школьные тетрадки мы помпезно подписывали обычно так:

Тетрадь по (предмет)

ученика русской средней школы №4

имени А.С. Пушкина

Имярек

На фотографии, которую мне удалось найти в сети, виден фасад первого корпуса, некогда единственного, куда первоклашками мы впервые вступили в храм приобретения знаний и опыта пребывания в социуме. Это поздняя фотография, окна пластиковые, серый туф обновлён пескоструйной шлифовкой, вместо литого чугуна кованое железо уныло завершает мощный каменный забор. Память сохранила узор другой ограды. Через эту ограду в воскресенье, при закрытых на висячий замок воротах, мы

с дворовыми мальчишками перелазили к фонтанчику чудесной прохладной воды. Вид ограды сохранился на групповых классных фотографиях многих поколений. Фотографу было удобно выстраивать композицию в три ряда именно там, и освещение этого места, у стены смежного дома, где был хлебный магазин и галантерея, было оптимальным. Хочется повторить вслед за Пушкиным: «Люблю твой строгий, стройный вид, … Твоих оград узор чугунный…»[1]

Четвертый класс мы отучились в двухэтажном новом корпусе на улице Фрунзе, это был корпус 12-й школы, переданный временно нам. А к пятому классу за спортивной площадкой старой школы нам построили новое трехэтажное современное здание с тематическими кабинетами, оборудованными для уроков физики, химии, биологии. Там мы и продолжили своё взросление, пока не стали выпускниками 1972 года.

Писать летопись десяти школьных лет у меня нет намерения. Я собираюсь представить то, что запомнилось, отрывочно, фрагментарно, с пристрастием, но sine ira[2]. Я бы очень хотел, чтобы кто-то из моих сверстников написал нечто подобное, не для восстановления документальной правды, а потому, что интересна другая точка отсчёта, другое запечатление. Как известно из психологии, человек способен осознавать до семи единиц информации текущего момента. И это только при спокойном восприятии, а в состоянии углубленного сосредоточения на чём-нибудь, в состоянии эмоционального напряжения и прочих переживаний, – и того меньше. То, что я изложу, это часть моего мира, моей души, моей персоны. Это то, что поддерживает во мне уверенность, что я это я, ибо только то, что зафиксировал мой мозг, только то, что питает мою память, то, на основании чего я объясняю себе себя, – только это и отличает мою уникальность, мою неповторимость, мою самость. Как сказано у классика: «И всё это моё, и всё это во мне, и всё это я!»[3]

Я изложу только то, что сохранилось в моей памяти, именно так, как оно сохранилось – однобоко, искаженно, путая персонажей и даты, выдавая хорошее за плохое и наоборот, присваивая чужие истории, опуская или выставляя напоказ свои позорные моменты страха, испуга, стукачества, фетишизируя темы юношеской влюбленности, сексуальных томлений и фантазий, вставляя пересказанные друг другу сальные шутки и анекдоты, матерные слова и грязные характеристики… Нет конца этому списку, как нет конца восполняемой развивающейся жизни, жизни школы, школы жизни. При этом мы были и смелыми, и воспитанными, и умными, талантливыми, иногда на грани гениальности, и галантными, и уважительными, и целеустремленными… И этот список тоже бесконечен. Вот эту живую жизнь, этот «юношеский реализм» я намерен оформить в сколь-нибудь читабельное повествование. Интриги и сложной фабулы придумать не удалось, пусть это будут своеобразные «былое и думы», да простит меня Герцен.

Я готов любому из учеников нашего выпуска 72-го года и смежных годов предоставить электронный вариант моего опуса на прочтение, если появится такое желание. С нескрываемым интересом почитаю любые воспоминания одноклассников на школьную тему нашего поколения. Я не приму только высокомерного осуждения своей испорченности в освещении некоторых деталей и требований сатисфакции за искажение правды. Какой правды? Это не свидетельские показания. Это не исповедь, хотя элементы её прослеживаются вкупе с самоанализом и покаянием во многих местах. Это бедно собранные пазлы большой школьной жизни, поблекшие от времени, но ещё живые. Живые, пока жива моя память. Наша память о десяти главных годах становления нас как личностей.

или

Моя Четвёртая школа

Весь материал я систематизировал в шесть блоков, на моё усмотрение. Иногда содержание выходит далеко за рамки школьного времени, школьных персонажей. Это отражение моих ассоциаций, наблюдений, предпочтений. Что действительно для меня важно, так это то, кем мы стали, прожив уже больше половины жизни, как и куда нас раскидала судьба, смогли ли реализоваться наши намерения, притязания. Ведь у нас у всех были очень близкие исходные возможности, почти одинаковое начало.

Говорить! Говорить!

Мысленно и вслух, обращаясь к себе и к окружающим, рассказывать о каждой ситуации, называть каждое состояние, искать слова, примерять их – туфельку, волшебным образом превращающую Золушку в принцессу. Перебирать слова, точно жетоны в казино. А вдруг на сей раз получится?

Вдруг повезёт?

Говорить, дёргать ближнего за рукав, требовать, чтобы он сел рядом и слушал. А потом самому становиться слушателем для чужих «говорить, говорить». Разве не сказано: я говорю, а, следовательно, существую? Сказано, а, следовательно, существует?

Использовать для этого все возможные средства, метафоры, параболы, запинки, незаконченные фразы, не обращать внимания, если предложение обрывается на середине, словно за глаголом внезапно открылась бездна.

Ни одну ситуацию не оставлять не проясненной, нерассказанной, ни одну дверь – закрытой, высаживать их пинком проклятия – даже те, что ведут в стыдливые и позорные коридоры, о которых нам хочется забыть. Не стесняться ни одного проступка, ни одного греха. Грех рассказанный – отпущен. Рассказанная жизнь прожита не зря. Кто не научился говорить, тот навеки в ловушке.

Ольга Токарчук «Бегуны»

Это был крупный, рослый мужчина с пышной шевелюрой черных волос, аккуратно зачесанных назад. Костюм, галстук. Жена его, Роза Аветиковна, преподавала нам армянский язык, младшая дочь Карине училась со мной, старшая Марине – с моей старшей сестрой Асей. Сам Марклен Гарегинович преподавал старшеклассникам географию. Говорил он по-русски с акцентом и традиционными ошибками армянина, выросшего в армянской среде. Его фразу, ставшую «крылатой» в нашей семье, принесла из школы сестра. Обычно она с ходу уже в раскрытой двери начинала рассказывать всё, что было в школе. В тот день Марклен Гарегинович подошёл к доске и чётко произнёс: «Сегодня нас интересуются окрестности Парижа».

По натуре он был человек незлобивый. Уж как он справлялся с таким норовистым контингентом, как педагоги, я не знаю. Но не помню громкого «директорского» голоса, гневного осуждающего пафосного выступления. Этим отличалась предыдущая директриса Мария Давыдовна[4]. Я её плохо запомнил, это было в начальных классах.

А как мужчина Марклен Гарегинович был из клуба ходоков. В одно время в школе появилась третья «англичанка», белокурая Лилия Фёдоровна, с крупными локонами закрученных волос, с яркой помадой, широкой улыбкой, звонким голосом и бросающейся в глаза неприкрытой сексапильностью. Я помню своё очарование («какая красивая!») раннего подростка, неотрывно наблюдающего за ней на улице или во дворе школы. Однажды я увидел её, завораживающую, привлекательную, в светлом плаще, на высоких каблуках, идущую под руку с мужем, кажется старшим лейтенантом. Он был явный лох. У таких жёны всегда гулящие. Так вот, уже давно окончив школы и институты, уже, будучи зрелыми семейными людьми, в одном разговоре Дирёп[5] рассказал, что как-то вечером уж не помню, по какой причине он рыскал по школе и распахнул дверь одного из дальних кабинетов на третьем этаже. Прямо на первой же парте англичанка лежала одетая с задранной юбкой, а сверху всей массой могучего тела её покрывал наш Марклен Гарегинович. Дирёп по-скорому ретировался и исчез. Но судя по тому, что сразу после этого события у него по английскому пошли сплошные пятёрки, англичанка поняла, что ученик застукал её на грехе и посильно компенсировала его молчание.

Жена директора, Роза Аветиковна, преподававшая нам армянский язык и литературу, очень меня любила. Она написала на полях книги, служившей альбомом памятных записок выпускника: , [6]. Здесь уместно разъяснить причину моего хорошего знания родного языка.

Началось это значительно раньше, в классе седьмом. Тогда учительницей армянского была Джульетта Аршалуйсовна, полная женщина с очень приятными чертами лица персидского типа, кстати, знавшая фарси и написавшая мне в альбоме выпускника мою фамилию и имя арабицей, справа налево. Я до сих пор помню, как пишется Саша: . Диктанты я писал безупречно, у меня чутьё к правописанию. Кроме диктантов, изучение родной литературы состояло в прочитывании дома заданных произведений и пересказе содержания у доски. В один день я попросил отца помочь, ибо не успевал прочесть, а читал я, увы, медленно, язык родной знал абы как, только бытовой, сильно засоренный русскими словами. Этот позор был свойствен всем нам, армянам, учившимся в русской школе. До сих пор мне стыдно за моё бедное знание родного языка, незнание истории моего народа, незнание моей страны, по которой тоскую с годами всё больше, любимой, но не познанной, не исхоженной, не облюбованной. Я ещё не утратил надежды, что смогу вернуться и возвратить долг моей родине, моему народу. Я уже более четверти века служу Русскому царю, русскому народу. А своему отдал только пятнадцать лет профессиональной деятельности. И кто я после этого? Без пафоса, увы, не получилось.