Время своих войн-1

Грог Александр

Берет ведро и выходит. И Петька-Казак следом - в черных семейных трусах, брезентовой выгоревшей ветровке без капюшона и грязных земляных перчатках, в которых Седой имеет обыкновение выколачивает дерна, расширяя участок под новые гряды.

– Бодливой корове бог рога не дает?
– интересуется Извилина у "Первого".
– Казак нож взял - не увлекся бы...

– "Шестой" тоже пошел не пустой. "Стечкин" в ведре под тряпками, - подтверждает Командир, - И что? Приказ знают...

...От реки на взгорье и за ним видны дома, верхушки

их, старые рубленые, похожие на торчащие в сочной зелени грибы. Деревня утопает в траве. Иной бы увидел в этом красоту, другой запустение. Высохнет трава на корню, и по сухой осени, либо весне гореть ей от неосторожного окурка или злой прихоти, гореть тогда и домам - тем заброшенным, заколоченным, пустотелым и едва живым со своими старухами, которым "не в мочь"...

От дороги к реке, к бане спуск едва заметный, пологий. Но идти надо огородом, сперва мимо огромной липы и парника, потом между двух шматин высаженной картошки, которая только недавно дала росты, но уже была окучена, и теперь огрызки зелени пальцами торчали из длинных рыхлых борозд.

– Ишь, вышагивают... Нет, без драки не отступят, по рожам видно - развлекаться идут. Еще и бабы эти... Перед ними пофорсить хотят!
– расстраивается Лешка-Замполит за неумных людей, идя лениво, нехотя.

– Не бзди, Макар, я сам боюсь!

Петька-Казак переступает часто, нетерпеливо, будто радуясь прекрасному дню, солнышку, зелени и предстоящей работе, едва не роя землю ногами, словно застоявшийся молодой конь, и тут же принимается упрашивать Седого.

– Седой, только ты не встревай, играй стороннего, будто мы тебе едва ли не чужие.

– Да!
– соглашается Замполит: - Уговаривай нас и их полюбовно разойтись. А начнут за спину заходить - клюкой их по кумполу!

– Смороду не поломайте!
– роняет Седой.
– Элитная!

Седой выращивает черную смороду ягодинами размером с большой ноготь, по вкусу напоминающими виноград. Есть о чем беспокоиться. В земле поковыряться любит. В огородничестве развлекает себя тем, что проверяет как соседится клубень картофеля с другими съедобным или полезными: лопуха, чертополоха, иван-чая и прочими. Осенью, видя результаты, становится не в меру задумчив, рассеян, что-то лихорадочно записывает в своих тетрадях...

Все трое разом останавливаются у гряд - самое удобное месте; где тропинка, уже не стесненная картофельными бороздами, вытекает на широкое и можно разойтись даже вчетвером. Петька-Казак роняет нож в траву, а Лешка-Замполит аккуратно ставит ведро позади себя, и легонько отпихивает, опрокидывает ногой.

Встречные берегут туфли, спускаются гуськом, один за одним, мимо огромной величественной липы и неказистого парника, и ниже, к распаханному, по тропинке набитой между двух порядочных шматин картошки...

Лешка-Замполит, пистолетчик, если уж не божьей милостью, то собственной настырностью точно, этот идеальный для стрелка момент видит по-своему, как мечту всякого пистолетчика - мастера скоротечных

огневых контактов; свою вытянутую вперед руку и движение, наплыв... "видит", как складываются и падают перед ним, а он, разворотом перезаряжает обойму и добивает контрольками в голову тех, кто шевелится. Почувствовал это так явственно, так зримо, словно состоялось только что. Даже крякнул.

– Эх!

И Петька-Казак видит свое, собственную картинку; как проходит с ножом всех этих неумелых людей, но в отличие от Замполита, ему уже не надо оборачиваться кого-то добивать - это пуля-дура, а граната - идиотка, но нож, практически любой нож, умен в его руках. И стал думать, какие ножи могут быть у этих людей...

Казак действительно прошел бы всю цепочку с ножом за несколько секунд, и первые только падали ли бы навзничь или опускались на колени, когда в последнего уже входил метал, отыскивая сердце. А Леха мог бы отстрелять это "детское упражнение" - линейку, и ничего не изменило даже если бы у всех, кто подходил, пальцы были уже на курках... Но сейчас оба стояли и чувствовали себя, словно голые, спешили определить "главного", которого в идеале надо было "сделать" первым. Ведь каждая группа, даже самая дешевая - это подразделение со своим уставом и собственным центром. Наперво надо бить центр.

– Стоп, паря, - выговаривает Петька-Казак тому, кто идет первым: - Дальше - карантин!

Стоят, некоторое время разглядывая друг друга. "Ситянские" с брезгливым любопытством, как на всяких неумных пьянчуг, принявших на грудь для храбрости. Казак с Лехой смотрят наивно. Петька держит руки, чтобы видели: в одной пусто, в другой - нет ничего. Седой пристраивается у своих кустов смороды, словно он здесь ни причем, будто все, что произойдет, его касаться не должно.

– Чего в перчатках?

– Сифилис!
– не моргнув глазом, заявляет Леха за Петьку.
– Последняя стадия! Нос подклеили, остальное кусками отваливается. Он и в бане так парится, чтобы собственные детали не растерять, подлюка!
– жалуется на Казака.

Петька-Казак трет нос тыльной стороной кисти - под носом становится грязно. Шумно набирает больше воздуха в легкие, чтобы в следующую минуту-две разродиться монологом, половину слов из которых, Лешка-Замполит, считающий себя человеком бывалым, а ко всякому завернутому словцу привычным, даже не понимает. Кроме одного - Казак оскорбляет пришедших, но так, что придраться сложно.

Впечатляет, но недостаточно - витиеватую речь Казака способен по достоинству оценить лишь человек не раз "сходивший к хозяину".

– Блатные, что ли?
– спрашивает один, и должно быть кто-то из самих братьев Ситянских, потому как интересуется без удивления, делово, так как положено предводителю.

– Ба! Прорезался голос соловьиный в рыле свином - надо такому случиться!
– едва успевает удивиться Петька.

Ситянский, не вдаваясь в рассуждения, отступает назад, пропуская "своих"...