Время учеников. Выпуск 1
Шрифт:
А „Мадонна“ была уже в семьдесят седьмом. Ирка Бобку ждала, а я ждал утверждения кандидатской ВАКом. Год великих свершений… Казалось, все барьеры сметены, все билеты куплены, и открыта нам единственная наша дорога, по которой мы, талантливые, любящие, работящие, будем нестись, будто на салазках с американских горок — вопя от азарта и восторга. Да я и впрямь вопил от азарта и восторга, когда пересказывал Ирке, раздувшейся грациозно и цветуще — не так, как теперь, — все поздравления и хвалы, обрушенные на меня во время защиты; а она смотрела завороженно,
А через два года наши полезли в Афган.
Прощай, счастливый мальчик.
Малянов решительно сел и спустил ноги с тахты. Комната решительно поплыла. Малянов, набычившись, уставился в пол.
— Ух, блин, — вслух пробормотал он.
Посидел немножко и снова лег.
Приоткрылась дверь, и в комнату осторожно просунулась Иркина голова.
Несколько секунд Маляновы смотрели друг на друга. Потом Ирка спросила на манер свежезамужней путаны из телерекламы:
— Может быть, „Алка-Зелцер“?
Малянов в ответ застонал и по-жаровски, со страданием в голосе, протянул из „Петра Первого“:
— Катя, рассолу!
Ирка вошла и присела на край тахты.
— Пациент скорее жив, чем мертв, — констатировала она фразой из „Буратино“. — Ну и зачем тебе это надо было?
— Что? — спросил Малянов.
— Столько выхлебать.
— Он, Ир…
— Никаких „ой“ и никаких „Ир“. Я понимаю, можно выпить рюмку, две — чтобы согреться, расслабиться, чтоб разговор… Что я, ведьма? Баба-Яга? Понимаю. Даже сама могу. Но ведь ты зеленый! И вчера прекрасно знал, что утром будешь зеленый. И никуда не годный.
— Иронь, ну ладно тебе… У Глухова что-то случилось — то ли их контору прикрыли совсем, то ли еще что… в отпаде человек. Ну, оттянулись! Когда так вот с истерики оттягиваешься — за дозой не уследить.
Ирка поджала губы.
— Ну конечно, у Глухова, — сказала она саркастически. — У Глухова отпад с истерикой — а медузой ты лежишь.
— Надо, кстати, позвонить ему, — озабоченно сказал Малянов. — Жив ли…
— Он нас переживет.
— Только, наверное, лучше попозже… Вдруг спит?.. Сколько сейчас времени, Иронь?
— Я — не говорящие часы, — Ирка поднялась. — Вон лежат — встань, возьми и посмотри. Если можешь. А если не можешь — то и незачем тебе время.
У двери она остановилась. Обернулась.
— Работать, как я понимаю, мы сегодня не в состоянии.
— Ну почему… К вечеру я, может, и оклемаюсь.
— Ну тогда вечером и посмотрим. А покамест — объявляется хозяйственный день. Пробежка по лабазам и обеспечение недельного запаса продовольствия, стирка, уборка квартиры. Что предпочитает ваше изболевшееся от препон бытия, алчущее алкогольного отдохновения сердце?
— Откровенно говоря, сердце предпочитает пару бутылок пива, а потом еще пару часов
Ирка вытянула к нему обе руки и показала две фиги.
— Тогда, хозяйка, у сердца нет предпочтений. Руководи, я все приму и все исполню.
— Договорились. Поднимайся пока, а я посоображаю, как тебя лучше приспособить.
Со второй попытки акт оставления ложа прошел успешнее. Сунув ноги в шлепанцы, горбясь, Малянов нешустро пошлепал в ванную. Дремлющий на полочке под вешалкой, среди перчаток и шарфов Калям нехотя приоткрыл на него глаз, но не пошевелился и не издал ни звука. Из кухни выступил Бобка, остановился — руки в карманах.
— Что, сильно вдула? — сочувственным баском спросил он вполголоса.
Малянов только рукой махнул. Потом сказал:
— Правильно вдула. Самому тошно…
Бобка коротко хохотнул со знанием дела.
— Еще бы не тошно… Ох, и разит от тебя, па.
— Представляю… Ничего, Боб. Сейчас душ приму, зубья вычищу, всосу кофейку — и наверняка реанимнусь. Мы еще увидим небо в алмазах.
— Давай. А то смотреть на тебя — прямо сердце кровью обливается.
Малянов благодарно улыбнулся сыну и открыл дверь ванной.
— Да, тебе какое-то странное письмо пришло! — крикнула Ирка из комнаты.
— Что за письмо? — Малянов остановился на полушаге, сразу ощутив холодок нехорошего предчувствия.
Ирка вышла в коридор с бумажкой в руке. Листок ученической тетрадки, кажется.
— Я где-то к полуночи выглядывала тебя поискать…
— Елки-палки, зачем?
— Ну как. Все-таки муж. Вдруг тебя твоим пресловутым грузовиком размазало. Да ты не беспокойся, я только во двор. Ни тебя, ни грузовика, естественно, не обнаружила…
Куда как естественно, подумал Малянов.
— А на обратном пути смотрю — что-то белеет в дырочках. Когда оно туда попало… прямо чудесным каким-то образом. Перед программой „Время“ Бобка за „Вечеркой“ лазил — его еще не было.
„Знаю я все эти чудеса“, — снова, как когда-то, подумал Малянов. Он сразу забыл и о головной боли, и о душе.
— Без конверта, просто сложенный вчетверо листок. И надписан поверху: Малянову.
— Дай!
— Мы прочитали, извини… раз уж без конверта. Ничего не поняли, чушь полная. То ли кто-то подшутил, то ли после такого же вот снятия стресса перепутал ящики… или дома…
— Или города, — добавил Бобка.
Малянов развернул листок. Точно, тетрадка. В клетку. Небо в крупную клетку.
— А руки-то дрожат, — с отвращением сказала Ирка. — Позорище. Пьяндыга подзаборный.
Руки дрожали, и душа дрожала, как заячий хвост. Началось. Началось. Глаза Малянова раз за разом пробегали коряво написанные, неровные, бессмысленные фразы: „Если вам дороги разум и жизнь, держитесь поближе к торфяным болотам. Само ломо. Мы не шестерки! Отрежь хвост. Вечер“.
Он медленно, как черепаха, сглотнул. Поднял взгляд на жену. Она смотрела на него безмятежно и чуть иронично. Или чуть презрительно.