Время, вперед !
Шрифт:
У нее сверкнули глаза, и щеки стали твердыми и негладкими.
– Крепкая, здоровая, деревенская женщина!.. Как ты можешь сравнивать! И ребенок у нее будет крепкий и здоровый. А Верочка хилая, слабенькая. Разве она выдержит этот сумасшедший климат?
– Ничего сумасшедшего. Обыкновенный континентальный климат.
– Не говори глупостей. Ей надо не сюда, а куда-нибудь к морю. Василий Николаевич телеграфирует, что есть путевка в Анапу. Я ее должна повезти в Анапу.
"Ах, вот что: Анапа!" - с горестью подумал
Она перехватила мимолетное выражение его лица. Она его перехватила и поняла.
– Наконец, я...
– забормотала она.
– Наконец, я сама... Посмотри, на что я стала похожа. Если я не отдохну... Ты же отлично видишь... И потом, это же дико пропустить такой исключительный случай... Я буду лежать на песке... И я скоро вернусь. Клянусь тебе чем хочешь. В середине сентября. Самое позднее в октябре...
Она нежно обняла его и положила мокрую, замурзанную щеку на его грудь.
Он понял, что все кончено.
Он слишком хорошо ее знал. Да, она любила его. Но только его. Все остальное здесь было ей чуждо.
А там Анапа, море, иллюзии какого-то небывалого, нового счастья.
Феня ехала сюда в свое, в родное, в собственное. Ей было легко. Она даже не подозревала, что это может быть трудно...
Нет, тут ничего не поделаешь. Он тяжело вздохнул.
Ударил колокол. Он стал искать свою фуражку. Его сердце разрывалось от любви и жалости к ней и к себе.
Она вытерла лицо.
Они вышли в коридор. Здесь стояли у окон посторонние люди.
– Ну...
Она судорожно обняла его за шею и, бросая вокруг сухие, лихорадочные взгляды, плача и смеясь, бормотала:
– Нет, нет. Не надо. Ей-богу, мы прощаемся, как в театре... Прямо как на сцене.
Колокол ударил дважды.
Они обнялись, уже не стесняясь посторонних. Он взасос целовал ее рот, полный слез, ее полные слез глаза, облитые слезами щеки, подбородок, горло, лоб, уши.
Поезд тронулся. Он, как сумасшедший, бросился из вагона.
Он стоял один на опустевшем пути и держал фуражку в откинутой назад руке.
Ветер выдувал из открытых ворот пакгауза тучи цементной пыли.
Он вспомнил, что при таком темпе цемента хватит не больше, чем на три-четыре часа работы, и побежал к пакгаузу ускорить отправку.
Все же этим оправдывалась его отлучка.
А она в это время рвала медные защипки окна, прижимаясь к нажженным солнцем стеклам, обливалась слезами, торопила проводника.
Окно открыли. Рванул горячий сквозняк.
Но сзади ничего не было видно. Только темная, длинная, плывущая пыль.
А впереди, из грифельно-черной, почти лиловой степи, из-за цинковой коробки элеватора быстро возникали вихрастые очертания надвигающегося бурана.
XLIV
– Гляди, татарин: никогда не видал? Попугаи!.. Ишь стервы - каторжники, сидят на палках, как те генералы!
Попугаи действительно походили на генералов.
Они сидели на шестах в своих
Саенко был прав.
Опустив вниз длинные прямые хвосты, узкие и яркие, как генеральские брюки с лампасами, выставив толстые груди, украшенные орденами и лентами, попугаи зловеще щелкали аристократическими горбатыми клювами и сонно смотрели вокруг из-под выпуклых, аристократически-замшевых век.
Их чешуйчатые лапы были прикованы цепочкой к насесту и скрючены.
Иногда они испускали картавые, резкие, короткие крики, будто перекусывали стальную проволоку.
И впрямь - это был чванный генералитет, траурное заседание военного совета, последняя выставка военных сюртуков, лампасов, эполетов, хохолков, доломанов, шпор, черных бородок буланже.
Это был захваченный в плен штаб интервентов, зарвавшихся слишком далеко в чужую, враждебную, плохо изученную страну и обреченных на гибель.
Здесь желтые лампасы уральских вешателей тревожно сочетались с трехцветными республиканскими султанами и голубыми шинелями юнкеров Сен-Сира.
Здесь румынские кепи и псевдовоинственные конфедератки Речи Посполитой угрюмо сожительствовали с алыми ментиками гусаров его императорского величества.
Но они были обречены и прикованы. Вокруг них - куда хватал глаз возникали, охватывая кольцом, силуэты редутов, крепостей, фортификаций, осадных орудий...
Загиров смотрел на диковинных заморских птиц с покорным, бессмысленным любопытством и тупым отчаянием мальчика, проданного в рабство.
Как это могло случиться? С чего началось?
Он не мог этого понять и осмыслить, как человек, поскользнувшийся и упавший с горы, не может понять и осмыслить: что же такое случилось? Почему он лежит на земле лицом вверх и видит облака? И когда же случилось это и как оно случилось?
Они опять играли, и Загиров проиграл Саенко полученные от него в долг десять рублей.
Все было кончено.
Загиров уже не плакал, не просил, ничего не говорил. Он молча ходил перед своим господином, голодный, сжигаемый страшной жаждой, опустошенный...
Он смотрел ему в глаза сухо блестящими, собачьими глазами.
– Будешь теперь моим холуем, - сказал Саенко.
– Знаешь, что такое холуй?
Загиров молчал. Он не знал, что такое холуй. Он только чувствовал, что это нечто крайне постыдное.
Но он покорился. Ему уже было все равно.
Саенко куражился.
Он таскал Загирова за собой по разным местам. Между прочим, заходили в "Шанхайчик". Так назывался отдаленный жилищный участок, где в маленьких землянках темной и обособленной жизнью жили отбросы строительства: самогонщики, шулера, непойманные воры, перекупщики краденого, потаскухи настолько страшные, что никогда не выходили из своих ям и сидели там, в темноте, на тряпье, собирая опухшими, картофельными пальцами засаленные трешницы и пятерки.