Время вспомнить все

Воронин Андрей Николаевич

– Вот и порядок, – он вытер ладони о штаны и, не торопясь спустился, развернулся и прислонился к лестнице. – Дай еще сигарету, – попросил он. – Пить здесь будем или пойдем куда?

– А куда пойти можно?

– В другой подвал. Да там запах такой же. Я уже привык, а тебя, небось, мутит?

– Нет, не мутит, – покачал головой Хоботов, – Нравится.

– Не может такой запах нравится.

– Нет, не вру.

Слесарь нагнулся, открыл железный чемоданчик и вытащил бутылку портвейна, завернутую в мятую газету.

– Вот, сегодня одному интеллигенту

в смесителе на кухне прокладку сменил, так он портвейном рассчитался. Сколько же он у него стоял? Я уже таких этикеток и не припомню. «Семьсот семьдесят седьмой», «Три семерки», помнишь? Раньше самым лучшим считался, – и слесарь сорвал с горлышка пробку с козырьком. – Давай, тяни, – он подал бутылку.

Хоботов неторопливо, спокойно принял портвейн.

Пил как всегда, высоко запрокинув голову и вливая жидкость себе в рот, только булькало. Даже не прикладываясь к горлышку.

– Ловко ты пьешь. А я вот так не умею, у меня сразу изо рта выливаться начинает, словно кто пробку в горло воткнул.

Они в два приема выпили бутылку портвейна. Хоботов достал портмоне, вытащил крупную купюру и, держа ее в двух пальцах, протянул сантехнику.

– Может, сбегаешь еще? Что-то не проняло. А я здесь посижу.

– Лады, – сантехник исчез, оставив чемодан с инструментами, прихватив с собой лишь фонарик.

Хлопнула дверь наверху. Хоботов увидел ноги сантехника в старых джинсах, которые мелькнули в подвальном окне. Хоботов сладострастно потер ладонь о ладонь, он чувствовал покалывание в кончиках пальцев, почти такое же, какое наступало перед удачной работой.

– Идет, идет, – зашептал он, – все идет как надо, – а затем его взгляд заскользил по трубам. – Вот они, удавы, вот они, змеи! Обвили, окружили, но меня-то вам не удушить.

Вновь хлопнула дверь, и сантехник с двумя бутылками водки и со свертком закуски под мышками, радостный и возбужденный, влетел в подвал.

– Во, украинскую купил! На две хватило и на закусь еще.

– У тебя дети есть? – довольно холодно спросил Хоботов, когда сантехник устраивал еще один пластиковый ящик, чтобы использовать его как стол.

– Есть. Дети – дело нехитрое, в смысле – завести.

А вот потом… – он махнул рукой, освободившейся после того, как поставил откупоренную бутылку на ящик, – все кричат «деньги давай, деньги!», – разлив по стаканам, закрыл пробку, – сегодня дал, а завтра их уже нет. А где я деньги возьму? Я же слесарь, а не рэкетир какой. Ну, бутылку кто поставит, ну, где пара тысяченок обломится, так этого ж, разве что, хватит вот так, в подвале посидеть, по пузырю покатить…

– Дело говоришь, – сказал Хоботов, сам удивляясь звучанию своего голоса.

Он стал надтреснутым, немного хриплым, таким, какой бывает у людей много пьющих и много курящих.

– Что, вздрогнем? – спросил он, посмотрев в глаза слесарю.

Тот, еще ничего не поняв, согласно кивнул и потянулся за стаканом. А Хоботов, резко поднявшись, навалился на него, схватив за шею, и принялся душить.

Слесарь только

с виду выглядел крепким. Может, в молодости он и обладал большой силой, но загубил ее.

Он даже не смог оказать достойного сопротивления, и уже через пять минут его бездыханное тело лежало на бетонном полу, усыпанном всякой дрянью, от бычков до прошлогодней листвы, залетевшей сюда сквозь разбитое окно.

Хоботов тяжело и возбужденно дышал. Он смотрел на мертвое тело с улыбкой умиления.

– Вот идеальная скульптура, – пробормотал он. – Любят же говорить идиоты искусствоведы, что творение скульптора – это остановленная жизнь. Вот творение рук моих!

Он не спеша взял полную бутылку, положил ее в металлический ящик, туда же полетела и закуска. Надел на голову шапку слесаря, а затем, перевернув его на живот, щелкнул складным ножиком и самым коротким лезвием вырезал на затылке крест – тот знак, которым обычно подписывал все свои скульптуры. Натянув на голову лыжную шапку слесаря с идиотским помпоном, прихватив его инструменты. Хоботов покинул подвал, аккуратно подперев дверь обломанной веткой.

Он шел по улице быстро. Теперь ему хотелось как можно скорее попасть в мастерскую. Дойдя до акведука, он увидел промоину в грязном темно-зеленом льду, сорвал с головы шапочку, бросил ее в ящик и, связав ручки проволокой, зашвырнул ящик в воду. Тот исчез моментально, тяжелый, с полной бутылкой водки, с инструментами и всякой железной дребеденью, которую носят с собой сантехники.

Глава 7

Обычно человек просыпается, когда громко включают музыку, но тут случилось наоборот. Наталья Болотова открыла глаза сразу после того, как музыка резко смолкла, буквально оборвалась на полуфразе. Ресницы дрогнули, глаза открылись, и она увидела девушку, стоящую к ней спиной, рассматривающую магнитофон.

В правой руке девушка держала ключи. Она вертела их на пальце и металлические пластинки, ударяясь друг о друга, словно заканчивали смолкнувшую музыку, издавали мелодичный звон. На ногах у девушки были тяжелые ботинки. Длинные светлые волосы лежали на плечах.

– Вы кто? – воскликнула Наталья, тут же опуская ноги на пол.

Девушка повернулась.

– А вы кто? – она смотрела на журналистку так, как могут смотреть на кошку, неизвестно откуда взявшуюся в квартире, устроившуюся на хозяйском диване, причем у кошки, плюс ко всем недостаткам, грязные лапы.

– Я Наталья Болотова.

– Наталья Болотова? Что-то не припомню таких знакомых.

– Я не ваша знакомая. А вы кто?

, – Я Маша.

– Маша? – в свою очередь переспросила Наталья.

– Да, Маша Хоботова.

– А, вы, дочь Леонида Антоновича?

– Да, я его дочь, – немного брезгливо произнесла девчонка.

Затем она прошлась по мастерской, приподняла край влажной мешковины.

– Что, начал работать?

– Как видишь, – сказала Наталья.

– Опять какую-то дрянь ваяет. Вы что, натурщица по вызову?