Время выбора
Шрифт:
Известия с других городов не радуют. Хуже всего положение в Казани. В столице умерло 47 000 человек. Это целая армия женщин, которые могли бы рожать и радоваться жизни. Детишек, у которых забрали возможность узнать этот мир. И половозрелых мужчин, которые могли бы заселить средних размеров городгород.
В Казани погибло около 50 000 человек, ужасные цифры. В Костроме 20 000, Коломне 10 000. В Ярославле до эпидемии проживало 20 000 человек, осталось чуть больше половины. Насколько я помню, если бы не моё вмешательство, Москва бы тоже потеряла половину жителей. С одной стороны не напрасно живу, а с другой я серьёзно поссорился с церковью. Нет, внешне ничего не изменилось.
А когда Москва ожила и все храмы созывали благовестом народ на благодарственные молитвы я слёг. Нет, это была не чума. Я банально простудился. Просто накануне разгорячённый, в одной влажной рубахе выскочил на открытую галерею после тренировки. И вроде не было сильного ветра, так — лёгкий бриз. Но видать хватило. Ну и скорее всего я таки схватил чумную лёгочную палочку и пневмония наложилась на простуду.
В результате я свалился с сильнейшим жаром. Сухой кашель сотрясал тело и я пытался продышаться. Не знаю сколько временинаходился в отключке. В забытьи чувствовал, как меня поили горьким отваром и натирали вонючим жиром. Снились нескончаемые кошмары. Как встают умершие из массовых захоронений и разбредаются по улицам города. Мерещилось, что они даже проникли в святая святых — покои Теремного дворца. Я с солдатами пытаюсь не пустить страшные, качающиеся фигуры зомби внутрь. Но у меня это плохо получается, они цепляют меня крючьями пальцев и рвут на части. Больше всего достаётся грудине, её прямо разрывает от саднящей боли.
Я помню, как всплывал из пучин болезни. Узнавал свою спальню. Рядом кто-то поил меня очередным горьким отваром и менял влажные полотенца с уксусным запахом. Я был обложен ими по пояс. Тем не менее горел. Так продолжалось долго, очень долго.
В одну из ночей я проснулся от того, что прояснилось сознание. И я не чувствую жар, наоборот лежу мокрый как мышь. Рядом сиделка, почувствовав моё шевеление она проснулась.
— Переоденьте меня и оботрите, — реакция странная однако. Женщина с причитаниями и упоминаниями господа бога исчезла.
Вот дура, наверное решила, что помираю и собираюсь собороваться. Поди за батюшкой побежала.
Слава богу пришла Прасковья со служанками. Они очень быстро мне помогли и даже накормили бульоном с ложечки.
Как хорошо, впервые за время болезни я заснул с приятными ощущениями чистоты, голова прояснилась и кашель не так сильно мучает. Стал мокрый, это хорошо. Но сил с трудом хватало поднять руку.
Я лежу и тащусь от того, что нет ощущения, что сейчас сдохну. В теле страшная слабость и я лежу с закрытыми глазами. По лицу скользнул лучик солнечного света и вызвал у меня улыбку. В изголовье сидит Проша, я её не вижу, но её ласковые пальцы перебирают мои отросшие за последнее время волосы. От этой ласки мне захорошело, и я решил ещё немножко покемарить. Проснулся через некоторое время от того, что кто-то еле слышно пел. Женские пальчики по-прежнему поглаживали мою голову, пропуская прядки сквозь пальцы, но вот голос мне не знаком.
Вот это фокус, на низком стульчике сидит Анна. Она рассеяно смотрит в окно, на коленях рукоделие, а левая руки на моей голове. При этом она тихо напевает что-то похожее на колыбельную. Слов не понять, да они и не нужны. Здесь главное то, что вкладывается в этот процесс. Никогда не слышал, как супруга поёт. А голос приятный, по-крайней мере нет внутреннего отторжения. Хотя я никогда не любил подобную самодеятельность. Осторожно, чтобы не спугнуть, скосил глаза вправо. Аня в домашнем сарафане, на голове простенький обруч. Глаза мечтательно смотрят вдаль.
Тонкие черты лица, аккуратный прямой нос, губки по-детски пухлые. Сейчас, освещённое прямыми лучами весеннего солнышка кожа как будто прозрачная. Беззащитно бьётся жилка на шее и мне захотелось обнять и защитить мать своего ребёнка. Видимо я побеспокоил её, потому что её ресницы задрожали, и Анна посмотрела на меня. Вот только что глаза были удивительного ультрамаринового цвета и вдруг потемнели. Она попыталась убрать руку, но я удержал. Закрыл глаза чтобы не смущать, и её рука успокоилась. На меня опять напала слабость и я, развернувшись на бок, использовал её ладошку как подушку.
— И почему ты мне ничего не говорила? Что за тайны от меня? Проша, всё что касается моей семьи я должен знать.
Моя комнатная боярыня, титул звучит диковато, но смысл передан верно, прячет глаза.
Я уже достаточно окреп, чтобы вставать и самому себя обслуживать. Но при этом очень быстро уставал. Жена с того раза больше себя не обнаруживала. А вот от Прасковьи я узнал очень многое о ней.
Оказывается, пока я болел, Анна постоянно сидела около меня. Помогала, обмывала и кормила, пока я был в бреду. А вот сегодня мне удалось вытянуть у Проши абсолютно дикие подробности из жизни жены.
Оказывается, отец Анны, Илья Семёнович Милославский просватал младшую дочь за сына товарища, с которым воевал в первую польскую компанию. Жениху было 25 лет и пятнадцатилетней Анне он нравился. Всё изменилось, когда молодой царь положил глаз на старшую сестру Марию. Вот тогда и объявился всесильный царский фаворит Борис Иванович Морозов. Анна не знает, как тот сумел убедить отца отменить прежние договорённости. Но вскоре объявили о помолвке с этим весьма пожилым господином. Вначале он казался Анне добрым, убелённым сединами дедушкой и никак не ассоциировался у неё с супругом. Венчание и все прошедшее потом оказалось для неё дорогой в ад. Муж оказался жестоким деспотом. После церкви он оставил молодую жену в одиночестве. Она, после свободы отчего дома, оказалась взаперти. Ей оставили только старую служанку, остальные слуги исполняли волю хозяина дома и следили за девчонкой. Только на полчаса в день ей разрешали спускаться в сад. Всё, что девчонке оставалось, это сидеть над рукоделием. Походы в церковь оставались единственной отдушиной.
Дальше хуже, супруг оказался несостоятельным как мужчина в виду своего почтенного возраста. В один из вечеров он пришёл к молодой супруге и изнасиловал её твёрдым предметом. А запачканные кровью простыни утром забрали как свидетельство его мужественности. В последствии он ещё несколько раз навещал опочивальню жены с теми же целями, будто получая удовольствие, истязая её.
Когда Прасковья мне это рассказала, мне очень захотелось выкопать его гроб и четвертовать тело.
Последние годы мои отношения с ним оставляли желать лучшего, но я не представлял, что такое может происходит за дверями его дома.
Теперь становились понятны странности характера Анны. Просто всё это время ей требовалась психологическая помощь для выхода из болезненного душевного состояния. И моя Прасковья и стала этим лекарством. А мне видимо, если я хочу получить адекватную мать для своей дочери, нужно что-то делать. Иначе я рискую в один прекрасный день получить известие, что моя жена утопилась в пруду.
Как только я окреп, чтобы работать, на меня посыпались новости, переписка от брата и работа.