Время Вьюги. Трилогия

Кулак Петрович И Ада

— А что бы вы стали делать на моем месте? — вскинулся парень. Коньяк, наконец, придал ему некоторую храбрость. — Стрелять бы стали?!

Как раз в этой ситуации Эдельвейс мог себя представить относительно просто.

— Конечно, — легко согласился он. — Сперва вышиб бы мозги Клайву, за явную провокацию, потом подранил бы кого-нибудь из наших «не партизан», отволок бы в штаб, а дальше по обстоятельствам — уволился бы или застрелился, в зависимости от того, к каким последствиям привел бы мой вопиющий непрофессионализм.

— У некоторых людей, знаете ли, даже в наш век бывает сердце, — скорее всего, этот

аргумент молодой человек считал необыкновенно сильным.

— Допустим. И что же оно вам подсказало, пока выполняло мыслительные функции?

— Что надо возвращаться…

— И доложить по форме?

Грегор вдруг подался вперед и пристально посмотрел Эдельвейсу в глаза. Даже не то чтобы пристально, а открыто и честно-честно, как будто хотел, чтобы тот мысли его прочитал. Такой молящий и осмысленный взгляд Винтергольду чаще приходилось видеть у умных собак, чем у людей.

— Я собирался доложить, мессир Винтергольд. Я мог бы поклясться честью, но вы же мне не поверите. Я собирался доложить.

— Возможно, поверю. Если вы расскажете мне, что именно вам помешало.

Грегор тяжело вздохнул:

— Понимаете, мессир Винтергольд, я обручился тогда с Амалией, мы должны были пожениться через четыре месяца.

— Нет, связь между партизанами в Рэде и Амалией в Каллад мне не представляется очевидной, — отрезал Эдельвейс, хотя связь эту прослеживал прекрасно. Ни одному жениху на свете не захотелось бы загубить свою карьеру в такой ситуации. Провинциальные Амалии, Августы и Элейны имели привычку уходить к тем, у кого погоны ярче блестят — нехитрая истина.

Грегор потер виски, словно у него голова раскалывалась, и почти жалобно сказал:

— А мне вот было все понятно. Я хотел доложить по форме, но Клайв — еще до того, как мы к оставшимся семерым вышли — сказал, что там женщины и дети… Что это не могут быть партизаны. И что его за его чих — к стенке поставят, а у него семья, семеро по лавкам… И Франц еще добавил, что, раз дело такое секретное, то за этими женщинами могут отряд выслать и всех перебить, чтобы информация дальше не ушла… Я думал, что надо сказать в штабе, клянусь, думал!

— И не сказали. Почему?

— Случайность.

— Случайность как и то, что у вас внезапно оказались фальшивые справки? Хватит мне лгать! — рявкнул Эдельвейс.

Грегор как будто сжался:

— Да правда все началось, как случайность. Я только потом понял… Они мне сказали по дороге, что, мол, женщин с детьми перебьют. Я подумал — ну что эти ребятишки сделают Звезде, там самому младшему лет тринадцать, наверное! Это же один из самых сильных наших полков, там вся верхушка нордэнская, не люди, а сплошная сталь. Проку им знать про два десятка человек, которые, скорее всего, охотники…

— За головами?

— Да нет же, они выглядели как обычные крестьяне.

— С имперскими винтовками.

— Да не видел я при них имперских винтовок! Карабин — да, видел, но винтовок — не видел. Я… я больше на их косы смотрел. Там на семь мужчин пятнадцать женщин было. Ну какой это боевой отряд…

— Это отличный отряд террористов. Вы что, не читаете газет и не знаете, кто чаще палит по губернаторам?

Грегор измученно вздохнул и просто сказал:

— Да я не думал в этот момент о газетах и террористах. Я думал, что Клайву придется совсем плохо,

мне придется плохо, а еще и этим беженцам несчастным достанется, за то, что они сидели в своем, замечу, лесу, и никого не трогали. Потом к нам присоединились остальные семеро, и мы больше этот случай не обсуждали, тихо-мирно вернулись в штаб. Только, когда я шел отчитываться, Клайв на меня так посмотрел, что у меня сердце заныло.

— И из жалости к товарищу, устроившему, кстати сказать, диверсию, вы смолчали?

— Да нет, не из жалости. Я думал все рассказать, ну, только без чиха, мол, ветка хрустнула, а у кого — хоть бейте, не знаю. Вот только в предбаннике я встретил знакомого капитана.

Эдельвейс насторожился. Он нюхом чуял, что здесь начинается самое интересное:

— Имя у капитана есть?

— Да, Тар. Бернгард Тар, мы с ним были однокашниками в училище. Ну, он меня увидел, заулыбался, стал про жизнь расспрашивать.

— И про разведку, конечно?

— Нет! Нет, я бы тогда понял. Только про жизнь. Ну, и что я такой смурной спросил. Я ему про разведку ничего не сказал, зато рассказал, где живу теперь, что жениться в апреле собираюсь. Медальон с портретом Амалии даже показал, дурак… А он начал расписывать про свою жизнь, как до капитанских погон дослужился, как важно хороший послужной список иметь. Я сидел, уши развесив, а в голове у меня крутилась мысль, какую строчку мне сейчас в личное дело вкатают, когда сознаюсь, что разведку провалил. Деда опозорю. И было бы ради чего, там же не вооруженный отряд партизан, а больше женщины-девочки с косами, понимаете? Ну, и про Амалию подумал. Одно дело — выходить замуж за лейтенанта, в скором времени капитана, и совсем другое — за солдата, да еще в каком-нибудь дальнем пограничье. Ведь меня за такие подвиги могли разжаловать…

— Еще как могли, — безжалостно подтвердил Эдельвейс.

— На докладе я сказал, что разведка прошла чисто и никаких сил противника мы не обнаружили.

— И в сумерках Звезда попала в засаду, были погибшие и раненые. И малолетки с имперскими винтовками в кустах.

— Да. Я, когда узнал, чуть с ума не сошел. У меня подскочила температура, потащили в госпиталь, я как в тумане все помню. А потом — снова Тар пришел, усмехнулся так, как будто мы с ним за одно. Сказал, что в моих интересах подписать бумагу, что меня вчера утром ангина с ног свалила и я никогда не проводил этой проклятой разведки, а провел ее Клайв. И тогда все выйдет так, что я просто болел, и никто меня под трибунал не отправит за заведомую ложь. Я все подписал. Он обещал, что никто и никогда не узнает. Обещал!

— Вас не учили, что верить шпионам вредно для здоровья?

Грегор вздохнул:

— Учили или не учили, только я на Амалии собирался в апреле жениться. И мне двадцать один год.

— После всего Тар еще связывался с вами?

— Нет, никогда. Я сразу взял отпуск по состоянию здоровья, потом — по семейным обстоятельствам. Мне было очень стыдно возвращаться.

— И вы вот так сидели с января месяца и думали, что это случайность?

— Я вообще старался об этом не думать. Послушайте, мессир Винтергольд, вы можете, если хотите, отправить меня под трибунал — да хоть сразу на расстрел — но поверьте мне: если бы я с самого начала знал, что последует за моей ложью, я бы все рассказал.