Время жить и время умирать
Шрифт:
— Ладно. Рюмку водки.
— Водка… — опять забормотал Гейни. — Мы хлестали ее бочками… А потом лили в глотку этим скотам и зажигали. Делали из них огнеметы. Ох, ребята, и прыгали же они! Умрешь со смеху…
— Что? — спросил Гребер.
Гейни не ответил. Он смотрел перед собой остекленевшими глазами.
— Огнеметы… — пробормотал он опять. — Замечательная идея…
— О чем он говорит? — обратился Гребер к Биндингу.
Альфонс пожал плечами. — Гейни побывал во всяких переделках. Он служил в СД.
— В СД в России?
— Да. Еще одну, Эрнст.
Гребер
— Какой она крепости?
Альфонс рассмеялся. — Довольно-таки высокой. Уж не меньше, чем шестьдесят градусов. Иваны признают только крепкую.
«Да, — думал Гребер, — признают только крепкую. А когда крепкую льют в чьи-нибудь глотки и поджигают, то она горит». Он посмотрел на Гейни. Гребер достаточно наслышался о том, что вытворяла в России Служба безопасности, и понимал, что слова Гейни — едва ли просто пьяная болтовня. СД уничтожала людей в занятых областях тысячами, истребляя население под тем предлогом, что для немецкого народа необходимо очистить «жизненное пространство». Она убивала всех, кто был ей неугоден, главным образом путем расстрелов; но чтобы слегка разнообразить это массовое убийство, эсэсовцы иногда придумывали забавнейшие варианты. Гребер знал о некоторых; о других ему рассказывал Штейнбреннер. Но живые огнеметы — это было нечто новое.
— Что ты уставился на бутылку? Она не укусит, не бойся. Наливай себе.
Гребер отодвинул бутылку. Ему хотелось встать и уйти: но он продолжал сидеть. Усилием воли он заставлял себя сидеть. Слишком часто он до сих пор отводил глаза и ничего знать не хотел. И не только он, так же поступали и сотни тысяч других, надеясь этим успокоить свою совесть. Он больше не хотел отводить глаза. Не хотел увиливать. Он и в отпуск до сих пор не уходил главным образом из-за того же.
— Ну, выпей еще хоть одну, — сказал Альфонс.
Гребер смотрел на задремавшего Гейни. — Он все еще в СД?
— Нет. Он теперь здесь.
— Где же?
— Он обершарфюрер в концлагере.
— В концлагере?
— Да. Выпей еще глоток, Эрнст! Молодость ведь проходит! И уж такими, как сейчас, мы потом не встретимся! Посиди еще немножко. Придет на минутку и сейчас же убегает!
— Нет, — отозвался Гребер, он все еще не сводил глаз с Гейни. — Я больше не буду убегать.
— Наконец-то я слышу от тебя разумное слово. Что же ты выпьешь! Еще рюмку водки?
— Нет, дай мне коньяку или кюммеля. Не водки.
Гейни пошевелился.
— Конечно, не водки! — пролепетал он. — Такое добро тратить! Водку мы сами хлестали. Нет, лили бензин. И горит лучше…
Гейни рвало в ванной. Альфонс и Гребер стояли в дверях. Небо было полно сверкающих белых барашков. Среди берез распевал черный дрозд, маленький черный комочек с желтым клювом и голосом, в котором пела сама весна.
— Отчаянный парень этот Гейни, правда? — спросил Альфонс. Таким тоном мальчик говорил бы о кровожадном индейском вожде — с ужасом и все же
— Отчаянный с теми, кто защищаться не может, — возразил Гребер.
— У него рука не гнется, Эрнст. Вот почему он не на передовой. Заполучил это увечье в 1932 году, во время стычки с коммунистами. Оттого он такой бешеный. Да, порассказал он нам кое-какие штучки, верно? — Альфонс опять запыхтел полуобуглившейся сигарой, которую закурил, когда Гейни начал хвастать своими подвигами. В увлечении он позабыл о ней. — Порассказал! Верно?
— Штучки хоть куда. А тебе хотелось бы там быть?
Биндинг на мгновение задумался. Затем покачал головой.
— Пожалуй, нет. Может быть, один раз, чтобы знать, что это такое. А вообще-то я человек другого типа. Я слишком романтик, Эрнст.
В дверях появился Гейни. Он был ужасно бледен.
— Дежурство! — прорычал он. — Я опаздываю. Давно пора! Ну, уж эта сволочь у меня попляшет!
Спотыкаясь, брел он по садовой дорожке. Дойдя до калитки, поправил фуражку, деревянно выпрямился и зашагал дальше, как аист.
— Не хотел бы я быть на месте того, кто сейчас попадет Гейни в лапы, — сказал Биндинг.
Гребер поднял голову. Он думал как раз о том же.
— Ты считаешь это правильным, Альфонс? — спросил он.
Биндинг пожал плечами. — Это ведь люди, виновные в государственной измене. Недаром же они там сидят.
— Бурмейстер тоже был изменником?
Альфонс усмехнулся.
— Ну, тут особый случай. Да с ним ничего такого и не сделали.
— А если бы сделали?
— Ну, значит, не повезло. В наше время очень многим не везет, Эрнст. Возьми хотя бы смерть от бомб. Пять тысяч убитых в одном только нашем городе. А люди-то были получше, чем те, кто сидит в концлагере. Поэтому, какое мне дело, что там происходит? Я не отвечаю за это. И ты тоже.
Несколько воробьев, чирикая, прилетели на край бассейна, стоявшего посреди лужайки. Один вошел в воду, забил крыльями, и тут же вся стайка начала плескаться. Альфонс внимательно следил за ними. Казалось, он уже забыл про Гейни.
Гребер увидел его довольное безмятежное лицо и вдруг понял, как безнадежно обречены всякая справедливость и сострадание: им суждено вечно разбиваться о равнодушие, себялюбие и страх! Да, он понял это, понял также, что и сам он не является исключением, что и сам сопричастен всему этому, имеет к нему какое-то отношение — безличное, туманное и угрожающее. Греберу чудилось, как он ни противился этому чувству, что все же он с Биндингом чем-то связан.
— Насчет ответственности дело не так просто, Альфонс, — сказал он хмуро.
— Эх, Эрнст! Брось ты эти рассуждения! Ответственным можно быть только за то, что совершил самолично. Да и притом, если это не выполнение приказа.
— Когда мы расстреливаем заложников, мы утверждаем обратное, что они якобы ответственны за то, что совершено другими, — сказал Гребер.
— А тебе приходилось расстреливать заложников? — спросил Биндинг, с любопытством поворачиваясь к Греберу.
Гребер не ответил.