Время жить
Шрифт:
Его растерянность усиливается, все та же растерянность, которую он испытал, застав под душем голую женщину. Изящная и красивая Мари его молодости – да ведь он ее давно потерял и теперь не узнает; тот прежний образ почти забыт, он растворился в женщине, которую в те вечера, когда он является домой пораньше или в воскресенье утром, если у него нет халтуры, он привык видеть в халате. Жена, хлопочущая по хозяйству, мать, пестующая детей, мало-помалу вытеснила женщину, которой он, бывало, так гордился, когда они вместе гуляли по улицам.
Во всяком случае, эта женщина заставила его себя признать. Луи трудно
В его сознании перемешался образ Мари с образом вырытой из земли статуи.
Теперь эта кокетливая женщина чем-то напоминает соблазнительных девиц с зазывной походкой, за которыми, отпуская сальные шуточки, увязывались его товарищи на работе, или посетительниц, являвшихся осматривать свои будущие квартиры, чьи тоненькие ножки они украдкой разглядывали, стоя на замусоренной лестничной площадке в своих спецовках, замызганных известью и цементом.
Луи не понимает, почему он испытывает не радость, а щемящую боль, видя, как Мари молода и красива.
Когда она, вытирая стол, чуть наклоняется к мужу, он видит ее открытые плечи, грудь, вздымающуюся с каждым вздохом. Кожа Мари позолочена солнцем. Должно быть, все лето она исправно загорала на пляже.
На пляже в Куронне или Жаи… Не на городском же пляже в Мартиге, где в море плавает нефть…
Туда бегали все мальчишки. Парни играли плечами, красуясь перед девушками своими роскошными мышцами. А семьи устраивали там по воскресеньям пикник.
Пляж по-прежнему существует для многих, многих людей. Бывало, и они с Мари растягивались на песке в обнимку. Не было лета, чтобы солнце и море не покрывало их загаром, чтобы они не радовались жизни, плавая в голубой, с солнечными бликами воде и, перегревшись, не искали под соснами прохлады, наполненной треском стрекоз…
Ни одного лета, исключая трех последних. Он играл там с Жан-Жаком, Симоной, но с Ивом – ни разу. Он лишился всего – отдалился от родных, с Мари у него полный разлад.
Желтые стены кухни упираются в голубой потолок. Кухонные приборы тянутся вверх, подобно струям белого дыма. От экрана, в который уже уставились Жан-Жак, Симона и бабушка, доносятся вспышки и треск, как от игральных автоматов, когда шарик ударяется о контакты.
Его словно бы несет на этих гудящих волнах, качает от рубленых фраз телевизора, от вида Мари, склонившейся к нему с блестящими глазами, в то время как он погружается в небытие.
– Мари!!
Она еще ниже склоняется над столом, оттирая клеенку губкой.
Тревога омрачает все. Стараясь себя растормошить, он глядит на ее загорелые плечи.
Мысль скользит, как вода по стакану, беспрестанно возвращаясь к отправной точке: а что, если непреодолимый сегодняшний сон не случайность?.. Сколько времени он уже засыпает рядом с Мари, как бесчувственное животное? Две недели, месяц, три месяца?
Погоди, Луи, подумай. В тот день была гроза… Нет, я ходил клеить обои к Мариани… Нет, это было… Я уже позабыл когда.
Он теряет самообладание и чувствует себя конченым человеком, отупевшим от работы и усталости, автоматом из автоматов.
Он встает. В зеркальце на стене отражается доходяга: под глазами круги, лицо отекшее, хотя кожа, обожженная цементом и солнцем, вроде кажется здоровой.
Слово, которого он боится, вонзается в его сознание, как
Мари проходит мимо него в гостиную, он хватает ее за руку.
– Мари, пойдем в спальню. Мне надо тебе что-то сказать.
Она неласково отталкивает его.
– Ты спятил. Что это вдруг на тебя нашло? Еще не хватало – при ребятах. Не надо было спать.
– Мари, умоляю!
– Я пойду смотреть пьесу… Вот, уже начинается.
Осколок камня ранит руку. Фраза ранит душу.
На экране двое мужчин в длинных белых, украшенных позументами одеяниях говорят, необычно растягивая слова…
Мы осуждаем трон царицы самовластной… [11]11
Там же, действие IV, явление 3-е
Луи замыкается в своих неотвязных мыслях. Он бесполезен. Все бесполезно: дом, машина, нескончаемые дни, когда он словно наперегонки с товарищами затирает штукатурку на стенах. Все вертится вокруг стройки. Все сводится к лесам и пыли, к домам, которые растут, широко раскрыв полые глазницы окон, к мосткам над пустотой, к кучам цемента и гашеной извести, к трубам, подающим воду на этажи, к воющему оркестру экскаваторов и компрессоров.
– Иди к нам или ступай спать, – кричит Мари, – только погаси свет, он мешает.
Луи послушно усаживается позади жены, чуть сбоку. Она сидит, положив ногу на ногу. Ему сдается, что она с каждым днем охладевает к нему все больше. Он смотрит на освещенный четырехугольник, на котором движутся большущие лица с удлиненными гримом глазами. Он слушает, давая потоку слов себя убаюкать:
Любимых сродников мечом своим пронзимИ руки кровью их, неверных, освятим… [12]Симона ерзает на стуле, болтает ногами. Ей скучно. Как хорошо он понимает дочь!
12
Там же, действие V, явление 2-е
– Сиди смирно! – одергивает ее Мари.
Она вся напряглась, уносясь в запредельные дали этих волшебных картин, отдаваясь музыке стихов. Она убежала от повседневности, скуки, однообразия.
Рядом с ней Жан-Жак. Вид у него такой, словно его загипнотизировали.
Бабушка, усевшись в кресло, сонно кивает головой.
Они вместе. Смотрят одну передачу, но каждый обособлен и более чем когда-либо одинок.
Один мужчина уходит – тот, у кого на одежде особенно много блестящих нашивок. Вместо него между колоннами храма появляется женщина, потом группа девушек, чем-то похожих на джиннов, – этих певиц он уже видел по телевизору. Они поют, но протяжно-протяжно, так что это почти и не песня. Еще там появляется женщина, с виду немая, которая ни с того ни с сего бросает фразу: