Время золотое

Проханов Александр Андреевич

– Ты права, я виноват. Я оказался никчемным, ни на что не способным. Не сумел преуспеть в своих государственных проектах и замыслах. Оказался недостойным тебя. Проиграл повсюду. Я пораженец.

Ей вдруг стало жалко его слезной жалостью, которая, как плеснувшая волна, смыла недавнее торжество. Она пристально, с недоумением и состраданием, рассматривала его близкое лицо, обнаруживала больше металлической седины в волосах, новые тонкие морщинки у глаз и у губ. Его глаза были такими же светлыми и глубокими, но в этой лучистой глубине появились темные тени – след неизвестных ей тревог и разочарований. Ей захотелось узнать, как протекли его годы без нее, какие раздумья, словно темные каменья, погрузились в светлую глубину его глаз.

– Как ты жил эти годы? – спросила она.

И он откликнулся на ее сострадание торопливым признанием. Словно спешил высказаться прежде, чем снова набежит на них туча и все, что на мгновение вспыхнуло и засверкало, снова померкнет.

– Ты знаешь, что вся моя жизнь, весь ее смысл был в служении государству. Не Чегоданову, не Кремлю, а Государству Российскому, которое в девяностых годах потерпело

страшное поражение. Оно должно было погибнуть безвозвратно. И я спасал его, сражался за него на невидимой войне, и приближал, вымаливал, выкликал Русскую Победу. Русская Победа – мой символ веры, моя философия, моя религия. Когда я пришел в Кремль к Чегоданову, работала страшная машина разрушения, уничтожавшая последние остатки «красной империи». Хрустели ее кости, трещали разрываемые сухожилия и мышцы. Гибли гигантские заводы, разрушались великие научные школы, разорялись гнезда культуры. Я убедил Чегоданова начать кромешную работу по сбережению государства, вдохновил его пророчествами о Русской Победе. Я начал ломать машину разрушения. Исподволь устранял ее операторов, извлекал из нее то одну, то другую деталь. Я менял телеведущих и редакторов газет. Тонкими операциями сеял рознь среди ненавистников страны. Спасал от гибели истинных государственников, которых шельмовали, травили, отстраняли от дел. Чегоданов был силен, прозорлив, исполнен честолюбия, верил в свое мессианство. Восемь лет, два его президентских срока прошли в подготовительной работе, когда страна была готова к рывку, к преображению. Были собраны в казне громадные деньги. Была воспитана гвардия, способная совершить рывок. Была теория этого грандиозного рывка. Был план, согласно которому всей стране, всему народу будет послан сигнал о начале наступления, возвещена великая цель, прозвучат искренние, идущие от сердца слова. Слова о неизбежной Русской Победе. Дело оставалось за малым. Чегоданов должен был пойти на третий срок президентства. Не пренебречь Конституцией, а сделать несколько легких штрихов, едва ощутимых поправок в этой толстенной книге в переплете из шкуры кенийского козла. Я убеждал Чегоданова, умолял, угрожал, сулил ему политическую и физическую смерть. Все напрасно. Он испугался, послушал других советников, послушал своих европейских и американских друзей, с которыми встречался в узком кругу властителей мира, веря в их дружбу. Он не пошел на третий срок, а выпустил вместо себя дрессированную говорящую куклу, Стоцкого, который наполнил Кремль дымом бессмысленных слов, мишурой бесцветных поступков. А Чегоданов устранился от власти. Его словно опоили зельем. Он вдруг увлекся заморскими странствиями, катанием на яхтах, строительством дворцов, увлекся женщинами, лошадьми, экзотическими видами спорта. И словно забыл о стране, которая стала падать и рушиться. Вернулись в Кремль те, кого я удалил, на экранах появились те, кого я отсек. Они брали реванш за свое поражение и набросились на меня. Чегоданов не захотел меня защищать. Он отдал меня на растерзание врагам, и я после нескольких с ним объяснений, после нескольких бурных ссор ушел. Убежал в захолустье и скрылся. Признаюсь, скрылся и от тебя, боялся твоего презрения, твоего отчуждения. Ты ведь привыкла видеть меня на коне, вдохновляла меня в моих победных ристалищах, верила в мою звезду. Говорила, что это и твоя звезда. Но эта звезда погасла. Вокруг меня была тьма. И, поверь, я не хотел, не мог увести тебя в мою тьму. Не хотел уподобиться скифскому царю, который в свой смертный курган увлекает любимую женщину, любимого коня, любимый кубок и меч…

Елена слушала его горькую исповедь, и не было в ней обиды, а лишь сострадание. Тот, кого она когда-то любила, гордый и изощренный, истинный, а не мнимый повелитель страны, кудесник интриг, волшебник изощренных уловок, для одних исчадие ада, для других обожаемый идол, – этот любимый человек был раздавлен, и некому было поцеловать его тихо в глаза, положить невесомо ладонь на его дышащую грудь. Некому было пробежать босиком по холодному полу, распахнуть на окне занавеску, и тогда огромные зимние звезды вдруг всем своим восхитительным блеском хлынут в темную спальню. И его лицо на подушке, и бокалы с недопитым вином, и огромное зеркало покажутся дивно серебряными.

– Я уехал в глушь, в крохотный городок. Затворился, как монах в келье. Ни знакомых, ни телевизора, ни Интернета. Только старушка хозяйка и настоятель монастыря отец Филипп. Русская классика, книги, которые в юности не успел прочитать. «Казаки» Толстого, когда герой ложится в мятую траву, где только что лежал лось. «Евгений Онегин», такое русское, любимое, данное тебе таинственной памятью, не твоей, а твоих прапрадедов. Гусь на красных лапах ступает на сизый лед замерзшего пруда и падает. Как это чудесно! Учение Николая Федорова о преодолении смерти. Значит, я могу моей молитвенной волей воскресить отца, умершего от ран после Афганского похода. Воскресить деда, погибшего под Сталинградом. Снова встретиться с мамой. И конечно, я думал о тебе. Порывался звонить, ехать к тебе, просить у тебя прощения. Особенно ночью, когда пурга стучит в оконце и такая тоска, такое одиночество… Но потом я стал заглядывать в Интернет, стал включать телевизор. Боже, что творилось в стране. Все, чего я когда-то добился, все пустили по ветру. Деньги, которые страна скопила для рывка и развития, – эти деньги разворовали и бездарно растратили. Всех здравомыслящих людей отстранили от управления, и на их место пришли проходимцы и воры. Страну разворовывали, губили остатки государства. Всюду торжествовали мздоимцы и бездари, а эти два самовлюбленных нарцисса, Чегоданов и Стоцкий, позировали перед телекамерами, как конферансье. Изображали государственных деятелей, и от их слов веяло смертью…

Елена следила за дрожанием его бровей, мучительным блеском глаз, страстным и больным движением губ. Вслушивалась то в горестные, то в гневные звучания голоса. Эти

звучания были ей так знакомы, так часто завораживали. Увлекали в восхитительные лучезарные дали его фантазий, в темные бездны его роковых предчувствий, в пьянящую сладость его мечтаний. Она пугалась того, что ее прошлое возвращается. Прошлое, где он был любим, обожаем, где была она счастлива и так горько обманута, – прошлое возвращается. Она занавесила его черным крепом, как занавешивают зеркало в доме умершего. Это прошлое вдруг воскресло. Все те же серые пушистые брови, и можно было их целовать, чувствуя, как он замирает от ее поцелуев. Все та же серебристая, как песцовый мех, седина была в его волосах, и можно было вдохнуть их любимый запах. Все та же маленькая родинка темнела на щеке, и можно было нежно ее погладить, видя, как он закрыл глаза и улыбается, позволяя ей чертить на своем лице таинственные письмена. Она пугалась воспоминаний, отталкивала их, искала в себе недавнюю обиду, старалась угадать в нем вероломство, лукавый умысел, почти угадывала. Но потом опять слышала его измученный голос, видела страстные искренние глаза. Верила и внимала.

– Я видел, как все рушится. Как термиты истачивают остатки страны. Как народ погружается в тупое бесчувствие, и его топчут, обирают, глушат, и он бессмысленно мечется среди своих смертей и несчастий. И вновь из глубин русской истории поднимается тьма, слепая жестокость и ненависть, которые готовы хлынуть на площади городов, во дворцы миллиардеров, в библиотеки и храмы и снова, в который уж раз, превратить страну в кровавое месиво. В грохот тачанок, блеск топоров, расстрельные рвы, усеянные трупами речные откосы. Но вдруг среди бессмысленных ненавидящих лиц я увидел лидера. Увидел его грозное и ясное лицо. Его живые, исполненные смысла глаза. Его способность повелевать толпой, укрощать ее слепую ненависть. Его волю к власти, которую он готов использовать не во зло, а во благо. Я увидел лидера, способного спасти Россию от Чегоданова, от всего воровского и развратного племени, удержать Россию на последней черте перед пропастью, развернуть ее и повести вперед, к спасению, к воскрешению, к долгожданной Русской Победе. Монахи в своих скитах говорили, что должен явиться истинный русский лидер. Юродивые на папертях возвещали, что явится русский Спаситель с лицом младенца в чугунных веригах. И я понял, что Спаситель явился. Градобоев, тот русский лидер с наивным и верящим лицом младенца и с чугунными веригами власти, которыми его наградил Господь. Я решил вернуться в Москву и служить ему. Несколько раз я видел тебя рядом с ним. Я понял, что вы близки. Я решил тебя отыскать, преодолев мою робость, чувство вины, боясь вызвать в тебе гнев и презрение. Но, поверь, я думаю не о себе, не о моей перед тобой вине. Я убежден, что смогу быть полезен Градобоеву. Я знаю Кремль, знаю кремлевских бесов, знаю Чегоданова. Я искушен в интригах и политических комбинациях, в которых слаб Градобоев. Я помогу ему избежать ошибок. Я помогу ему кратчайшим путем, без крови и потрясений, войти в Кремль. Я передам ему мой проект возрождения России. Представь меня ему. Ты будешь знать о каждом моем слове, каждом намерении. Я знаю, ты любишь его. Мы вместе убережем его от опасностей. Поверь мне!

Его лицо было умоляющим и одновременно настойчивым. Волевым и беспомощным. Любимым и ненавистным. Лживым и искренним. Он пришел к ней не ради нее, не искать ее любви, не умолять, не раскаиваться. Он по-прежнему был политик, виртуоз интриг, знаток огромных и страшных часов, которые своими шестернями двигали стрелки русского времени, куранты русской истории. Он сам был частью этих часов. Золотым наконечником стрелки, скользящей по черному циферблату. Но разве не это она в нем любила? Не это изощренное умение? Не это изящное и виртуозное искусство управлять загадочной и грозной машиной? Не она ли помогала ему двигать золоченую стрелку, скользящую от одной золоченой цифры к другой, любила в нем хрустальные поднебесные звоны, а не глухие скрипы и скрежеты?

– Ты хочешь пойти служить к человеку, который является моим любовником? – усмехнулась Елена. – Это не будет тебе мешать?

– Мне многое будет мешать, – ответил Бекетов, опустив глаза.

В артистическое кафе после вернисажа явились художники, и с ними главный герой Скороходов, уже без перьев, в бархатном вальяжном пиджаке с шелковым бантом. На его умытом розовом лице круглились птичьи глаза, торчал заостренным клювом нос, и волосы напоминали петушиный гребень. Он было устремился к Елене, но та досадливо повела плечом, и Скороходов не подошел. Опустился с приятелями за дальний столик и там шумел, что-то радостно вещал, весело поглядывал на Елену. Извлек из кармана куриное перышко, дунул, и оно полетело в сторону Елены.

– Пойдем отсюда, – сказала Елена, вставая.

Они вышли из галереи. Наступил темный дождливый вечер, и Москва, недавно туманная, тусклая, с вялыми очертаниями бесформенных зданий, казалась преображенной. Черная, зеркальная, блистающая, она брызгала разноцветными каплями. С желтыми, прилипшими к асфальту листьями, Москва пахнула на Елену осенним хладом, запахом сырых бульваров, тем чудесным временем, когда они с Бекетовым, раскрыв просторный зонт, останавливались под деревьями, сквозь которые светили оранжевые фонари, и сладостно целовались в дожде.

– Где твоя машина? – спросила она, опьянев от этих воспоминаний.

– Я без машины.

– Я тебя подвезу.

Она вела машину среди серебряных всплесков, разноцветных, на черном асфальте радуг. Москва казалась огромным зеркальным аквариумом, в котором плыли волшебные рыбы, струились цветные водоросли, загорались морские звезды, переливались перламутровые раковины. Елене чудилось, что они ныряли в черные глубины, населенные мерцающими рыбами, проносились среди сверкающих косяков. И вдруг взлетали в лучистую высь, где кружили планеты и луны, реяли метеоры, сказочными светилами проносились дорожные знаки. Желтый кленовый лист прилип к ветровому стеклу, и Елена молила, чтобы его не сдул ветер, а когда он улетел, испытала больной укол в сердце.