Врубель
Шрифт:
Что из того, что все постановки оперы «Демон» Рубинштейна не удовлетворяли Врубеля, что сценический Демон доставлял ему мучение или возмущал! Весь стиль, весь характер трактовки героя оперный. Поразительно напоминает Демон и Сару Бернар на широко известной в то время фотографии, исполненной Надаром.
Но еще более настойчиво Врубель занимался фоном. Какая-то неосознанная сила погружала его в этом листе еще глубже, чем в изображении «Танец Тамары», в калейдоскоп отвлеченных орнаментальных форм, которые он развивал в восточном ковре, в крыльях Демона. Здесь, в этой узорчатости, в этом принципе орнаментально-декоративного решения композиции, в самом понимании этой орнаментальной декоративности сходятся, скрещиваются сентиментальная мечтательность и безрассудная дерзновенность романтизма, даже экспрессионизма, с просветительской трезвостью, «разумностью» и приземленной конкретностью. Две страсти художника — холодный, математически-отвлеченный
Показательно вместе с тем, что для выражения относительности, бесконечности используется орнамент — украшение, то есть нечто ясное, завершенное, примитивное и простое. И этот прием, вызванный жаждой художника «объять необъятное», обнажал всю противоречивость подобной цели. Особенно же эта приземленность сказывалась в образе Демона, который оказался прозаичнее, чем земная реальная Тамара и чем жизненная среда, в которой разворачивалось действие.
Демон в мучительном раздумье у стен монастыря — худая, костлявая монашеская фигура в черном одеянии с мускулистыми, напрягшимися руками, с костистым «бесплотным» лицом — это совсем другой Демон, непохожий на предыдущих. Он уподобляется призраку, тени, смерчу и вызывает в воображении образ «черного монаха» Чехова. Но и это не столько символический, сколько аллегорический образ. Он несет на себе печать поспешности в своем стремлении «воплотиться» и представляет собой банальный образец нового стиля, к созданию которого Врубель оказался причастен.
Врубель смог понять до конца себя самого, понять, чего он ищет в своем герое, тогда, когда создал его портрет, изобразив лик Демона на фоне гор и уподобив гриву его волос гигантской скале, а его глаза — каким-то жерлам, сделав его плотью от плоти природы, мироздания, «стихией мира», сохранив при этом и человеческое лицо. Может быть, он вспоминал и гигантские египетские скульптуры, высеченные в скалах и сливающиеся с огромными пространствами пустынь, — египетских сфинксов? Но нижняя часть лица в портрете Демона не отвечала такого рода ассоциации: чувственные, скривленные в гримасе недовольства тубы снижали, приземляли образ. Врубель не был удовлетворен этим портретом. В какой момент и как его «осенило»? Но с непреложной естественностью появился желанный лик — темная туча волос, глаза, как пылающие или, скорее, тлеющие угли, запекшиеся, словно огнем опаленные губы. Своим пантеизмом этот созданный Врубелем Демон соответствовал Демону Лермонтова из последнего варианта поэмы.
Демон был способен, однако, опустошить любую душу. Богоборец, богоотступник, он был воплощенным сомнением в самых высоких, незыблемых истинах, отрицанием этих истин. Он противостоял какому бы то ни было идеалу и был исполнен нескончаемого релятивизма. Вместе с тем Демон требовал идеальной завершенности, пластической безусловности. При этом он был недоступно серьезен. Нельзя не почувствовать в решении образа Демона, что романтик Врубель в душе предан классицизму. Он остается верен академическим канонам. Врубель — «вероотступник в академизме», каким был его старший современник, несомненно оказавший на него влияние, — Густав Моро.
Только в решении пространства, которое как бы расшатывалось, в многозначительной узорчатости ковров, разрушающей плоскость, подразумевающей некий подтекст, компенсировалась эта ограниченность образа главного героя.
Не было ничего удивительного, что работа изнуряла тогда художника. Можно было задохнуться и от беспросветного трагизма героя и от его однозначной серьезности. Демон словно стоял над Врубелем, угрожал ему, словно требовал от него своего «освобождения» от ограниченности в узком и широком смысле этого слова.
Неприязнь ко всяким ограничениям и пределам, жажду «проникновения», приверженность к «подтексту» и «относительности» — эти чувства Врубель испытывал, можно сказать, и лично, духовно, как человек. И неразрывно была связана с этими импульсами потребность в игре. Эту потребность в ту пору предопределяли и другие черты душевного строя Врубеля. Даже беглого взгляда на исполненные художником иллюстрации к поэме «Демон» достаточно, чтобы почувствовать, в каком состоянии нервного подъема он пребывал, в каком напряжении. Его творческая воля представляла собой словно сгусток энергии, устремленной к одной цели. Эта воля также сочеталась с игрой, предполагала ее. Стремление, напор, направленная, целеустремленная энергия и игра, потребность в ней были взаимосвязаны.
Все
«Гомеризм», как он называл это качество своей натуры, возрождался в нем в то время с особенной силой. Можно было заметить растущее пристрастие к вину. Давали ли себя знать гены — наследственность от деда-алкоголика?
Но была и более благоприятная форма «разрядки»…
В силу ли педагогического дара или еще какой-то особенности натуры, но Врубель нуждался в общении с детьми, с подростками, умел дружить с ними как мало кто из его сверстников. И в семье Кончаловских он обрел новых закадычных друзей в лице мальчиков — Максима, Дмитрия, Пети. Какие они были разные! И каждый по-своему интересен. Старший — шестнадцатилетний Максим, или Макс, как его называли, — уже твердо знал, что будет врачом, и готовился к поступлению на медицинский факультет Московского университета. Он был человеком очень сдержанным, строгим, сосредоточенным, самоуглубленным. Унаследовав от родителей их демократические убеждения, он собирался остаться верным им на медицинском поприще. Это не мешало ему страстно любить искусство, литературу, музыку, и Врубель находил особенное удовольствие, беседуя с юношей. И позднее, когда этот период жизни художника, связанный с домом Мороховца, останется позади, Максим будет часто забегать к нему в гостиницу и находить там радушный прием. Даже с двенадцатилетним Димой, мальчиком «взрывчатого» характера, антиподом Макса, Врубель находил темы для бесед — их особенно объединяла любовь к древней истории.
И, наконец, младший — Петя с его белозубой улыбкой, всеобщий баловень, артист до мозга костей, неистощимый выдумщик, постоянный насмешник, пародирующий всех и вся, но в первую очередь влюбленный в живопись и мечтающий стать художником.
Врубель был счастлив, найдя в этой юной компании Кончаловских и их друзей возможность снова «жуировать». Он неистощим в устройстве шарад, карнавалов и маскарадов, театральных представлений. Преобразовывает обыденные предметы в театральные в постановке «Моцарта и Сальери» Пушкина, выступает как режиссер, готовя «Свадьбу Фигаро» Бомарше с вставными номерами из одноименной оперы Моцарта. Открытая театральная импровизация, чистая театральность оказались ему сокровенно близки, и он наслаждался, отдаваясь этой театральной стихии. Всю жизнь Максим Кончаловский помнил, как выручил его Врубель в спектакле «Женитьба Фигаро», в котором он, безголосый, должен был не только исполнять роль Альмавивы по Бомарше, но и по опере Моцарта — петь. Недолго думая, Врубель предложил ему обратиться к Фигаро — Пете со словами: «Спой за меня, сегодня я не в голосе»… Во всех этих затеях самым активным помощником Врубеля был Петя. Часами Врубель упражнялся с ним и в пении, овладевая уже не отдельными ариями, а целой оперой «Руслан и Людмила».
Юный Петя, который неподражаемо передразнивал Врубеля-вокалиста, вместе с тем уже очень высоко ценил в своем старшем друге художника. Он и его сестра Лёля, видимо, особенно чутко улавливали дух творчества Врубеля. Его бесконечно трогало, что они подбирали и прятали даже забракованные и брошенные им пробы.
Опять появляется укромное место, заветное место, притягивающее его, как магнит. Теперь это тесная комната на антресолях в книжном магазине на Петровке, вся заставленная мебелью и заполненная пачками книг, — царство Лёли, где она «обитает», помогая отцу в его делах, и где постоянно толчется народ — художники, любители искусства — и куда мальчики Кончаловские забегают по дороге в гимназию. Это — место, где Врубелю особенно тепло и уютно. Врубель опять обретает необходимое ему, хотя бы на время, состояние влюбленности. Типом лица с коротким, слегка вздернутым носом, плотной фигурой, но еще более — простотой и естественностью в манере держаться и ясным, внимательным, каким-то светлым взглядом Елена Кончаловская, Лёля, напоминала Машу Симонович. Нет, Серову мало удался ее портрет. Нельзя сказать, что Лёля в нем непохожа на себя, — широкий вздернутый нос, тяжеловатый подбородок, огрубляющий лицо, но выдающий сильный характер, и торс, в котором улавливается коренастость фигуры, — это ее природные черты. В Лёле действительно не было ничего изысканного. Но этот портрет не улавливает главного — душевной «тональности» модели, ее несомненного обаяния. Особенно привлекательными в ней были милое выражение лица, ум, светившийся во взгляде, — недаром в семье ее называли «наша мудрая Елена», — спокойное достоинство, запечатленное во всей манере держаться, остроумие. В этом было ее очарование. Отношения Врубеля с ней были совсем иными, чем те, которые он пережил год назад с хрупкой прелестной бабочкой, а точнее — с маленьким коварным сфинксом, превращающимся в кроткую телушку, отношения, полные неожиданностей и загадочности и каждую минуту заставляющие его думать о таинственной непостижимости и коварстве женской природы.