Всадники ниоткуда. Рай без памяти. Серебряный вариант (сборник)
Шрифт:
– Значит, не агрессоры, а друзья? – спросил кто-то.
– Думаю, так, – осторожно ответил академик. – Поживем – увидим.
Вопросов было много, одни я не понял, другие забыл. Запомнился единственный вопрос Ирины, обращенный к Зернову:
– Вы сказали, профессор, что они моделируют все, что им приглянулось. А где же у них глаза? Как они видят?
Ответил ей не Зернов, а сидевший с ним физик.
– Глаза не обязательны, – пояснил он. – Любой объект они могут воспроизвести фотопутем. Создать, допустим, светочувствительную поверхность так же, как они создают любое поле, и сфокусировать на ней свет, отраженный от объекта. Вот и все. Конечно, это только одно из возможных предположений.
– Убежден, что они все видят, слышат и чуют лучше нас, – произнес с какой-то странной торжественностью Зернов.
На этот раз в зале не засмеялся ни один человек. Реплика Зернова как бы подвела итог увиденному и услышанному, как бы раскрывала перед ними всю значительность того, что им предстояло продумать и осознать.
12. Письмо Мартина
После Толькиного ухода я долго стоял у окна, не отрывая глаз от заснеженной асфальтовой дорожки, соединявшей мой подъезд с воротами на улице. Я надеялся, что придет Ирина. Теоретически она могла бы прийти, не из сердобольности, конечно, а просто потому, что иначе она не могла ни сообщить мне новости, ни передать поручения: телефона у меня не было. А нас связывали новые деловые отношения: она была секретарем особого комитета, а я его референтом со многими обязанностями – от пресс-атташе до киномеханика. Кроме того, нам предстояла совместная командировка в Париж на международный форум ученых, посвященный волновавшему весь мир и все еще непостижимому феномену розовых «облаков». Возглавлял делегацию академик Осовец, я и Зернов ехали в качестве очевидцев, а Ира – в более скромной, но уж наверняка более важной роли секретаря-переводчицы, знавшей не менее шести языков. Кроме того, в состав делегации был включен Роговин, физик с мировым именем, обладатель того насмешливого баска, который запомнился мне еще на просмотре фильма в затемненном конференц-зале. Командировка была уже подготовлена, необходимые документы получены, до отъезда оставались считанные дни, и нужно было о многом договориться, тем более что Зернов уехал в Ленинград попрощаться с семьей и должен был вернуться со дня на день…
Но, честно говоря, мне совсем не потому хотелось увидеть Ирину: я просто соскучился по ней за эту неделю невольного заточения, даже по ее насмешкам соскучился, даже по дымчатым прямоугольным стеклышкам, отнимавшим у нее какую-то долю обаяния и женственности. Меня уже нескрываемо тянуло к ней – дружба не дружба и даже не влюбленность, а то смутное и неуловимое, что подчас неудержимо влечет к человеку и вдруг исчезает в его присутствии. «Тебе нравится она?» – спрашивал я себя. «Очень». – «Влюблен?» – «Не знаю». Иногда мне с ней трудно, иногда она меня просто злит. Где-то симпатия вдруг перерастает в недовольство, и хочется говорить колкости. Может быть, потому, что мы с ней очень разные, и тогда эта разность заостряется вдруг как бритва. Тогда, по ее уничтожающей оценке, мое образование – это компот из Кафки, Хемингуэя и Брэдбери, а по моей ответной реплике, ее – это вермишель из «Техники молодежи» за позапрошлый год. Иногда мне хочется сравнить ее с сушеной воблой и лапутянским ученым, а в ответ она снисходительно относит меня к племени ивановых-седьмых и присыпкиных. И все же мы в чем-то сходимся. Тогда нам обоим интересно и весело.
Эта странная и забавная дружба началась сразу же по окончании памятного просмотра в Академии наук. Я долго сидел в углу, пока не разошлись доктора и кандидаты наук и не потухла люстра, упаковал бобины и коробки, сложил все в свою спортивную сумку и опять сел.
Ирина молча смотрела на меня сквозь дымчатые
– А вы не двойник? – вдруг спросила она.
– Двойник, – согласился я. – Как это вы догадались?
– По действиям нормального человека. Такой человек, не отягченный высшим образованием, смылся бы, не дожидаясь конца совещания. А вы сидите, слушаете, топчетесь и не уходите.
– Изучаю земную жизнь, – сказал я важно. – Мы, двойники, – системы самопрограммирующиеся, меняем программу на ходу, в зависимости от предмета, достойного изучения.
– И этот предмет я?
– Вы потрясающе догадливы.
– Считайте сеанс оконченным. Изучили.
– Изучил. Теперь закажу вашу модель с некоторыми коррективами.
– Без очков?
– Не только. Без многознайства и жреческого величия. Обыкновенную девушку с вашим умом и внешностью, которая любила бы ходить в кино и гулять по улицам.
Я вскинул на плечо сумку с бобинами и пошел к выходу.
– Я тоже люблю ходить в кино и гулять по улицам, – сказала она вслед.
И я вернулся. А через день пришел сюда к началу работы, побритый и выхоленный, как дипломатический атташе. Она что-то печатала на машинке. Я поздоровался с ней и сел за ее письменный стол.
– Вы зачем? – спросила она.
– На работу.
– Вас еще не откомандировали в наше распоряжение.
– Откомандируют.
– Нужно пройти отдел кадров…
– Отдел кадров для меня – это нуль-проход, – отмахнулся я. – Интересуюсь позавчерашними стенограммами.
– Для чего? Все равно не поймете.
– В частности, решением совещания, – продолжал я, величественно не обращая внимания на ее выпады, – поскольку, мне известно, намечены четыре экспедиции: в Арктику, на Кавказ, в Гренландию и в Гималаи.
– Пять, – поправила она. – Пятая на ледник Федченко.
– Я бы выбрал Гренландию, – как бы между прочим заметил я.
Она засмеялась, словно имела дело с участником школьного шахматного кружка, предложившим сыграть матч с Петросяном. Я даже растерялся.
– А куда же?
– Никуда.
Я не понял.
– Почему? В каждой же экспедиции требуется кинооператор.
– Придется вас огорчить, Юрочка: не потребуется. Поедут научные сотрудники и лаборанты специальных институтов. НИКФИ, например. И не смотрите на меня добрыми бараньими глазами. Учтите, я не говорю: глупыми. Я просто спрашиваю: вы умеете работать с интроскопом? Нет. Умеете снимать за «стеной непрозрачности», скажем, в инфракрасных лучах? Нет. Умеете превращать невидимое в видимое с помощью электронно-акустического преобразователя? Тоже нет. Я это читаю на вашем идеально побритом лице. Так что зря брились.
– Ну а простая съемка? – все еще не понимал я. – Обыкновенный фильмус вульгарис?
– Обыкновенный фильмус вульгарис можно снять любительской камерой. Теперь это все делают. Важнее получить изображение в непрозрачных средах, за внешним покровом облака. Что, например, происходит с двойником в малиновой трубке?
Я молчал. Для обыкновенного оператора это было дифференциальное исчисление.
– Вот так, Юрочка, – опять засмеялась она. – Ничего вы не можете. И по методу Кирлиан не можете?
– Я даже не слыхал о таком методе.
– А он, между прочим, позволяет отличить живое от неживого.
– Я и простым глазом отличу.
Но она уже вошла в роль лектора.
– На снимке живая ткань получается в окружении призрачного сияния – разряды токов высокой частоты. Чем интенсивнее жизнедеятельность, тем ярче ореол.
– Голому ежу ясно, что это живая ткань, – разозлился я и встал. – Не беспокойтесь об отделе кадров. Мне там делать нечего. Здесь тоже.
Она рассмеялась на этот раз совсем по-другому: весело и добродушно.