Всадники ниоткуда. Романы

Абрамов Александр Иванович

— Джиг-со.

— Сколько одной прислуги в отеле, не считая постояльцев? — размышлял Толька. — Человек тридцать. Разве все парижане? Кто-нибудь наверняка из Гренобля. Или откуда-нибудь с горами и морем. У каждого свой Париж пополам с Пошехоньем. Если все это склеить, модели не будет. Не тот Федот.

Он повторил предположение Зернова, но я все еще сомневался. Значит, игра в кубики? Сегодня построим, завтра сломаем. Сегодня Нью-Йорк, завтра Париж. Сегодня Париж с Монбланом, завтра с Фудзиямой. А почему бы нет? Разве то, что создано на Земле природой и человеком, — это предел

совершенства? Разве повторное его сотворение не допускает его улучшения? А может быть, в этой лаборатории идут поиски типического в нашей земной жизни? Может быть, это типическое здесь выверяется и уточняется? Может быть, «не тот Федот» для них именно тот, которого ищут?

В конце концов я запутался. А зонт парашюта висел надо мной, как крыша уличного кафе. Не хватало только столиков с бокалами лимонада в такую жару. Только сейчас я заметил, как здесь жарко. Солнца нет, а пекло как в Сухуми.

— А почему мы не падаем? — вдруг спросил Толька.

— Ты, между прочим, кончил семилетку или выгнали из пятого?

— Не трепись. Я же по делу.

— И я по делу. Тебе знакомо явление невесомости?

— В невесомости плаваешь. А я двинуться не могу. И парашют как деревянный. Что-то держит.

— Не «что-то», а кто-то.

— Для чего?

— Из любезности. Гостеприимные хозяева дают урок вежливости незваным гостям.

— А Париж зачем?

— Может быть, им нравится его география?

— Ну, если они разумны… — взорвался Толька.

— Мне нравится это «если».

— Не остри. Должна же быть у них какая-то цель.

— Должна. Они записывают наши реакции. Вероятно, и этот наш разговор.

— Чушь зеленая, — заключил Толька и замолчал, потому что нас вдруг сорвало, как внезапно налетевшим порывом ветра, и понесло над Парижем.

Сначала мы снизились метров на двести. Город еще приблизился и стал отчетливее. Заклубились черные с проседью дымки над фабричными трубами. Самоходные баржи на Сене стали отличимы от пестрых катерков, как обувные коробки от сигаретных пачек. Червячок, медленно ползущий вдоль Сены, превратился в поезд на подъездных путях к Лионскому вокзалу, а рассыпанная крупа на улицах — в цветную мозаику летних костюмов и платьев. Потом нас швырнуло вверх, и город опять стал удаляться и таять. Толька взлетел выше и сразу исчез вместе с парашютом в сиреневой пробке. Через две-три секунды исчез в ней и я, а затем мы оба, как дельфины, подпрыгнули над гранями голубого купола, причем ни один из парашютов не изменил своей формы, словно их все время поддували неощутимые воздушные струи, и нас понесло вниз, к белому полотну ледника.

Мы приземлились медленнее, чем при обычном прыжке с парашютом, но Толька все же упал, и его поволокло по льду. Пока я освободился от строп и поспешил помочь ему, к нам уже бежали из лагеря, пропустив вперед Томпсона. В расстегнутой куртке, без шапки, с подстриженным ежиком седины, он напоминал старого тренера — таких я видел на зимней Олимпиаде в Гренобле.

— Ну как? — спросил он с привычной повелительностью манеры и тона.

И, как всегда, меня эта повелительность разозлила.

— Нормально, — сказал я.

— Мартин

уже сигнализировал, что вы оба благополучно вышли из пробки.

Я молча пожал плечами. Зачем они держали в воздухе Мартина? Чем бы он нам помог, если б мы неблагополучно вышли из пробки?

— Что там? — наконец спросил Томпсон.

— Где?

«Потерпишь, милый, потерпишь».

— Вы прекрасно знаете где.

— Знаю.

— Ну?

— Джиг-со.

Глава 30

ПАРЫ

Мы возвращались в Уманак. Мы — это наша антарктическая компания плюс научно-технический персонал экспедиции плюс два вездехода, где мы все размещались, плюс санный караван с экспедиционным имуществом. Вертолет еще раньше был возвращен на полярную базу в Туле, а командир наш с аппаратурой, которую можно было погрузить на самолет, вылетел в Копенгаген.

Там и состоялась его последняя пресс-конференция, на которой он опроверг все свои официальные и частные заявления о каких бы то ни было удачах экспедиции. Эту мрачную перекличку вопросов и ответов мы слушали в трансляции из Копенгагена в радиорубке вездехода и сохранили для потомства в магнитофонной записи. Все возгласы, шум и смех и несущественные возгласы с места мы вырезали, оставив только вопросно-ответный костяк.

«— Может быть, командор в качестве преамбулы сделает сначала официальное заявление?

— Оно будет кратким. Экспедиция не удалась. Не удалось поставить или довести до конца ни один научный эксперимент. Мне не удалось определить ни физико-химическую природу голубого свечения, ни явлений за его пределами я имею в виду пространство, ограниченное протуберанцами.

— Почему?

— Силовое поле, окружающее площадь свечения, оказалось непроницаемым для нашей техники.

— Вы говорите о технике экспедиции, но проницаемо ли оно вообще, учитывая все возможности земной науки?

— Не знаю.

— В печать, однако, проникли сведения о его проницаемости.

— Что вы имеете в виду?

— «Фиолетовое пятно».

— Мы видели несколько таких «пятен». Они действительно не защищены силовым полем.

— Только видели или пытались пройти?

— Пытались. И даже прошли. В первом случае — направленная взрывная волна, во втором — сверхскоростная струя водомета.

— Какие же результаты?

— Никаких.

— А гибель одного из участников взрыва?

— Элементарный несчастный случай. Мы учитывали возможность отраженной волны и предупреждали Хентера. К сожалению, он не воспользовался убежищем.

— Нам известно о том, что летчику экспедиции удалось проникнуть внутрь купола. Это верно?

— Верно.

— Почему же он отказывается давать интервью? Откройте тайну.

— Никакой тайны нет. Просто я запретил разглашение сведений о нашей работе.

— Не понимаем причин. Объясните.

— Пока экспедиция не распущена, я один отвечаю за всю информацию.

— Кто, кроме Мартина, сумел проникнуть за пределы голубого свечения?

— Двое русских. Кинооператор и метеоролог.