Всё хоккей
Шрифт:
Девушка пожала плечами.
— А он улетел, на симпозиум, — она оглянулась, видимо посмотрев на настенные часы. — Вернее, уже прилетел.
Макс оказался осторожней, чем я думал. Вернее, суеверней, чем я мог даже представить. Черный юмор, как оказалось, он не понимал. И хотя его самолеты не падали, похоже, о времени полета он распространяться не любил. Наверняка, чтобы не сглазить.
Я бесцеремонно стал разглядывать девушку. Она волне могла быть моей фанаткой, той рыженькой и хорошенькой, с которой мне так и не пришлось встретиться наедине в день того рокового матча. И я вновь позавидовал Максу. Его самолеты не падают. И для соседских отношений эта девочка
— Зря вы так смотрите. На пожирателя девушек вы слишком уж не тянете.
Я вздрогнул и встряхнул головой.
— А на кого я тяну?
Он пожала острыми плечиками.
— Ну… Макс… Максим Станиславович сказал, что вы какой-то писатель. Поэтому видок у вас еще тот. В общем, экстравагантный писатель.
— Вы разочарованы?
— Да мне вообще все равно. Я читаю других писателей. И мне их вполне достаточно, только они давно не ходят по нашей земле. Они уже там, — она показала рукой вверх. — А если бы и ходили… Вряд ли бы были теперь писателями.
— Ну, для тех писателей, — я вслед за ней поднял руку, — вы слишком, пожалуй, беспечны и…
Я запнулся
— Наглы? Бесцеремонны? Неинтеллигентны? — продолжила она за меня.
— Да нет… Пожалуй, просты.
Девушка презрительно усмехнулась. Моя фраза явно задела ее за живое.
— А они не выбирали для кого писать. И попадали в каждого. А теперь все прицеливаются, да ни в кого не попадают, в пустоту разве. Холостой выстрел.
— Образно выражаетесь, случайно не в литинституте учитесь?
— Случайно нет. Может, поэтому образно и выражаюсь. Медику порой гораздо больше нужны метафоры, чем какому-нибудь писателю. Писателю лучше поучится анатомии человека. А нам образы помогают привыкать и к смерти, и к рождению. И то и другое печально.
— Ну, про первое я понял, но причем тут рождение?
— Оно еще более печально. Потому что приводит все равно к смерти. Мы можем тысячу раз говорить: какое счастье, что ты родился, малыш, но мы не добавляем: ведь и ты когда-нибудь умрешь. И вряд ли сможем утверждать, что жизнь будет прекрасной и небезопасной.
— Пожалуй, как медик вы говорите, по меньшей мере, преступно. В таком случае, жизнь вообще не нужна. И не стоит за нее бороться.
— А кто сказал, что она нужна? Но если она есть, бороться за нее стоит. Еще как стоит.
Я уже по-другому, не бесцеремонно, а с любопытством и даже некоторой грустью рассматривал эту девочку. Разочарование… Больше ничего нельзя было прочитать на ее румяном, слегка конопатом личике. Разочарование. Я это слово узнал совсем недавно. Я просто о нем не задумывался. Мне о нем не разрешала думать мама. Она так хотела, чтобы я никогда не разочаровывался, поскольку это путь к поражению. Алька… Она, потерявшая все в этой жизни, пожалуй, до конца дней в ней так и не разочаровалась. Возможно, я привел ее к поражению. Но я не хотел уже об этом думать. Алька могла разбиться, разочаровавшись лично во мне, а не во всей жизни. Это другое. Это более глубокое и бессмысленное. И, в конце концов, должны же существовать такие люди, как Алька! Хотя бы они дают право думать о жизни лучше, чем она есть. Но разве много осталось таких Алек? Вот, например, эта рыжеволосая симпатичная девушка, напоминающая Альку. Но только внешне. Не похоже, чтобы она страдала от бедности или неразделенной любви. Но все равно она страдает. Болезнь мира? Болезнь человечества? Интернациональная болезнь? И кто сможет излечить от этой
Как ни странно, мне расхотелось уходить. И не потому, что привлекала девчонка, и даже не потому, что я хотел выудить сведения о Максе. Мне просто стало интересно. Любопытно. И чуть-чуть тоскливо. Три повода, чтобы не уходить.
— Знаете, — закашлялся я от неловкости, — а мне ведь нужно проверить эти бумаги, — я кивнул на пакет.
Она неожиданно рассмеялась и канапушки расплылись на ее остреньком личике.
— Так проверяйте, — девушка распахнула дверь, приглашая меня войти.
— Вы не боитесь?
— А зачем мне бояться друзей своего соседа?
Я пожал недоуменно плечами и вошел. Пока я добирался до комнаты, я успел вытереть ноги, вымыть руки и даже узнать имя девчонки.
— Ага, Тоня, — я взял со столика пустую бутылку пива. — Поэтому вы меня и впустили. Страха уже нет.
— Страха давно нет. Страх — самое бессмысленное чувство в жизни, потому что от него ничего не зависит.
— Но вы, возможно, боялись за полет через океан вашего… соседа?
— Да нет, — Тоня пожала плечами. — Его самолеты не падают.
— А вдруг?
— Конечно, может быть, вдруг, еще как может! Просто Макс… Он, по-моему, выбрал правильную тактику в жизни. В основном как бывает?
— Как?
— Ну, все перестраховываясь, крестятся и лепечут всякое и так далее. А он… Он, зная, что бывает всякое, уверенно утверждает: мои самолеты не падают. И правильно! Самолеты же не падают от того говорит он это или не говорит! Они падают совсем от другого! А люди… Ему сразу начинают завидовать, но, как ни странно, верят в его счастливую звезду, может эта вера и помогает не падать его самолетам?
— М-да, — протянул я, — странным способом он избавляется от врагов.
— Ну, не то чтобы от врагов, враги есть у всех, даже если мы о них не знаем. Просто таким способом он, скорее, избавляется от неудачи. Ведь уверенным на все сто на все сто и верят! А уверенным уже на 99 процентов верят на один лишь процент. И то в лучшем случае. А скорее всего, вообще не верят.
Тоня вытащила бутылку пива из холодильника, который находился в этой же комнате. И заговорщицки подмигнула.
Я неуверенно кивнул в ответ.
— Знаете, еще пару тройку месяцев назад я вообще не пил. Только не стоит утверждать, что когда-нибудь надо начинать.
— Не буду, хорошо, не буду. Но все же… Ведь когда-нибудь надо начинать, чтобы закончить? А? Так что — за рождение и смерть? Не так ли?
Мы расхохотались. И что я здесь делаю? И зачем? Скорее всего, меня влечет сюда тоска о прошлой жизни, о модных и хорошеньких девчонках, о том, на что я имею право. Но…
Но в то же время, как ни парадоксально, я чувствовал, что Тоня, эта милая рыжеволосая Тоня, которую еще пару месяцев назад я, не задумываясь, сгреб бы в охапку и жадно расцеловал, меня теперь не волнует. Я (но этого не может быть!) думал, нет же, нет, точнее тосковал (это вообще невероятно) о Смирновой. Об этой серенькой невзрачной женщине, такой же устаревшей в этом мире, как и ее быт, ее достоинство. Я словил себя на мысли, что ни сама юность, ни ее яркость, ни ее надуманные ранние разочарования меня не прельщают. Мне хотелось, как это ни грустно, старости, мне хотелось усталости и покоя. Так же, как совсем недавно я попрощался с хоккеем, со своим домом, с принцессой Дианой, с желанием победы и вершины Олимпа, так же сегодня я спешил расстаться с молодостью и поскорее закрыть на все замки за собой дверь. Чтобы меня не тревожили.