Всё и сразу
Шрифт:
– Приходи в воскресенье на скачки. Узнаешь хоть, как это красиво.
После ужина он стучится ко мне с вопросом, не брал ли я его галстук в ромбик.
– Да я двадцать пять лет у тебя галстуков не брал!
– Куда ж я его в таком случае сунул?
Перерывает ящики комода, шкаф, другой шкаф, ищет в кабинете, спускается вниз и снова поднимается, пока не возвращается ко мне совершенно багровым:
– Уверен, что не видел? Такой, в ромбик…
– Завтра найдешь, при свете.
– Да я его сегодня хотел надеть.
– Опять туда?
–
Через десять минут мы, уже в джинсах и рубашках – никаких галстуков, – стоим перед зеркалом. Я выше на целую голову, и он давит мне на плечо, пока я не подгибаю ноги и наш рост не уравнивается. Сейчас мы ужасно похожи: взъерошенные волосы, торчащие скулы, провалы глазниц.
– Да ты никак пузо наел, а, Нандо?
Он, беззаботно насвистывая, втягивает живот. Потом идет в кухню, достает из буфета таблетки от сердца, пакетик обезболивающего и, растворив в воде, выпивает. Выпив, снова принимается насвистывать, после, когда мы садимся в машину, – снова.
– Чертова спина. Стар я становлюсь.
– А я сегодня потанцую.
Он косится: не вру ли. Но я не вру.
Садимся в «рено-пятерку», он трогается потихоньку, чтобы прогреть мотор. Но и за границами Ина Каза особо не гонит, поворачивает одной рукой, плавно притормаживая на всех светофорах аж до самой пьяцца Триполи. Парковка елочкой задним ходом – его коронный номер. Выскочив из машины, направляемся прямиком в «Атлантиду». Неон слепит глаза, радужные огни вереницей взбираются на крышу. «Атлантида» сияет, а вместе с ней сияет и Римини.
В первый раз сюда попадаешь случайно. Приглашение, счастливое совпадение – и вот ты уже по уши во всем этом, и садишься за стол, четко сознавая, что делаешь. Чувствуя, что чему-то научился, хотя никто тебя не учил.
Я выхожу на танцпол первым. Он обгоняет и по-хозяйски указывает мне место в четвертом ряду, а сам встает впереди, чтобы я мог копировать его движения. Рядом со мной женщина за пятьдесят в сапогах и белой рубашке, заправленной в джинсы с высоким поясом. Когда начинается песня, моя соседка прыгает влево, он тоже прыгает влево, и я за ним. Вижу и не вижу эти ловкие, проворные ноги, кожаные жилетки с бахромой, подвернутые штаны, перекошенные от возбуждения лица – они возникают, пропадают и снова появляются из моргающей тьмы «Атлантиды». Неужели этот порхающий мотылек – в самом деле мой отец?
– Давай, Сандрин! – кричит он мне в середине пируэта. О да, это он, теперь я точно знаю, что это он, и мы с ним оба – ковбои.
Верный признак игрока: целый день прикидывать за и против. За завтраком, на работе, рядом с Джулией. Смутная мысль о предстоящем вечере, подсчет раскладов. Прикидывать все за и против, как в игре.
После пятой песни думаю заканчивать, но соседка уговаривает меня остаться. Ее зовут Лючия, она из Веруккьо, а сюда приходит одна и всего раз в неделю. Начиная со второго танца она уже во весь голос подсказывает мне шаги.
– Караул! – кричу. – Я спекся!
– Ничего, – кричит она в ответ, –
Он хохочет, но остается в строю.
Я, надвинув свою джонуэйновскую шляпу на лоб, иду в бар и заказываю коктейль «Американо». Потом сажусь в первом ряду, а он занимает мое место на танцполе, в одной шеренге с Лючией.
Снова начинается музыка, они движутся в унисон. Каково ему быть с другой? Каково – без нее? Я гляжу на него, но и Нандо, в свою очередь, глядит на меня, и я застенчиво, как в детстве, опускаю глаза.
Перед самыми похоронами он вдруг исчез. На кладбище собрались ученики синьоры Катерины, уже взрослые, старые и новые друзья – почти все не в черном. Зато было много тюльпанов. Она их любила.
Мы с доном Паоло обнаружили его с сигаретой сразу за центральной часовней. Пока он докурил и все сгрудились снова, гроб уже готовы были опускать.
А он подошел, глянул, вытянув шею, и спросил, как укладывать будут – встык или внахлест.
Станцевав еще две песни, он провожает последнюю ноту полупоклоном, после чего мы покидаем «Атлантиду».
Сгустилась ночь, но ночь в центре кажется светлее дня. Взмокшие, спешим к «пятерке». Я говорю, что поведу сам, он колеблется, но соглашается.
Забравшись в машину, переводим дух. Я чуть откидываю спинку сиденья, он откидывает свое. Глядит в окно, трет над почками. Снаружи тихо, вывеска бара «Триполи» отражается на плитке. Но когда я собираюсь завести мотор, он берет меня за локоть. Держит мягко, а пальцы холодные. Потом отпускает, поправляет мне зеркало заднего вида:
– Я после мамы никого больше не хотел. – И начинает пристегивать ремень. Я тоже пристегиваюсь. – А ты после Джулии?
Жму на газ.
– Леле хочет женить меня на некой Биби.
– И как она тебе?
– А я тоже никого больше не хочу.
Быть готовым всякий раз, как появляется местечко за столом. Ответить на звонок. Или позвонить самому. А еще исступленно копить наличные, на которые будешь играть.
Всю дорогу мы так и несемся, не подняв спинки сидений, и притормаживаем, только добравшись до Ина Каза: ларго [25] Бордони с его приземистыми бараками и горящими окнами выглядит отсюда римским амфитеатром. Я спрашиваю, не хочет ли он поесть со мной пончиков в баре «Дзета».
25
Ларго – небольшая площадь.
В итоге идем вместе. От пончика он сперва отказывается, потом соглашается. Но, откусив пару раз, оставляет мне, только усы пудрой перепачкал. Щелкаю эту картинку телефоном и, не предупредив, отправляю ему, а он видит, уже когда мы паркуемся перед домом. Возмущается:
– Ты взгляни только на эту рожу! Старикашка!
– Да брось.
Он останавливается прикурить.
– Недолго мне осталось, Сандрин.
– Не выдумывай.
– Так в больнице сказали.