Всё и сразу

Миссироли Марко

И сделать это лучше в первые же минуты. Глаза выбирают сами: картину на стене, штопор, пачку сигарет, люстру. Неживое. Живое – никогда. Живое изучают, чтобы понять ходы. Живое – только после того, как вскрыта колода.

Наутро он завтракает, не присев, чаем и сливовым пирогом. Макает его в чашку и ждет, пока стечет, прежде чем откусить. Поджав губы, обсасывает усы. Потом разводит в воде пакетик обезболивающего.

– Старость не радость…

– Нандо?

– А?

– Поздравляю. – Я хлопаю его по плечу, он прихлебывает

лекарство. – Я тут для тебя вечеринку приготовил.

Он кривится:

– Я в Монтескудо еду.

– Так я с тобой.

– Точно?

Не помню, на какой ветке он сидел в тот день, когда схватил инфаркт. Скорее всего, на нижней, самой толстой. Упершись ногой, забираюсь повыше. Гляжу вниз: должно быть, упал он между стволом и ближайшими зарослями сорняков. Потом очнулся, сел за руль и поехал в Римини.

Отсюда домик в Монтескудо смахивает на каменный ящик: купленный за сто тридцать миллионов лир в 1993-м, его собственными руками восстановленный из руин. Тут бы мы его и похоронили, если б он тогда умер. И пропустил бы: мою защиту диплома, выставку ее картин, нас с Энрикой голых в спальне, когда он вошел, потому что мы забыли закрыть дверь, мою первую рекламу, Большой рождественский бал в «Байя Империале», день, когда он узнал о моей страсти, все эти помидоры…

Игра вызывает мутации: фаланги пальцев становятся более гибкими, оттачиваются их движения, усиливается хватка. Увеличивается подвижность зрачков. Контроль над сердечно-сосудистой системой в среднесрочной и долгосрочной перспективе. Практически акт эволюции, начинающийся сразу, с первых же месяцев. И расслабленные позы, у каждого своя, – наш талисман.

Через семь месяцев после инфаркта они снова начали танцевать. Это она мне рассказала.

– Слушай, в больнице советовали не торопиться…

– По утрам папа в прекрасной форме.

– Так вы дома танцуете?

– Ага, в постели… – Она по-прежнему не красила свои светлые волосы, а еще завела привычку звонить мне по средам в университет.

– И слышать об этом не хочу!

– Папа боялся, что у него шунт порвется.

– Не хочу слышать!

– Ну, Котя!

– Клянусь, сейчас трубку брошу!

Она смеется.

– Смейся-смейся.

– А прикинь, какие будут некрологи, если что пойдет не так: Нандо Пальярани умер от любви.

Мы возимся у подножия холма в Монтескудо, стрижем траву. Основное я срезаю кусторезом, остатки он доводит до кондиции серпом: грудь обнажена, мыски ботинок тонут в земле, тело скручено в нечеловеческом напряжении. Орудует серпом – острые лопатки похожи на крылья, – склоняется к узловатым кустикам, сжимает их в кулаке, вырывает. Торчащий живот, позвонки на загривке. Потом роняет серп и, утерев лоб, глядит на меня.

– Что? – Я выключаю кусторез.

– Я тут себе кое-что присмотрел на день рождения.

– Ага, новую машину.

– Камень из разрушенной церкви. Вырежу из него зверя.

Покончив с травой, мы направляемся в сторону церкви. На полдороге

он меня обгоняет, потом чуть сбавляет шаг, принюхиваясь.

Вдыхает поглубже, приседает на корточки перед одуванчиком, сдувает его, снова принюхивается – ни дать ни взять гончий пес, держащий нос по ветру.

Церковь от нас шагах в пятидесяти. Колокольня осыпалась, у основания груда камней. Мой гончий пес роется в ней, выискивает камень покрупнее: увидел в нем черепаху в облезлом панцире. Тужится, думая вскинуть на плечо, но тут пружина не выдерживает, и он оседает, схватившись за поясницу, вжав голову в плечи.

– Ой-ей, – склоняюсь над ним я.

– Порядок, порядок… – Он весь скособочился, рубашка наполовину вылезла из шортов-бермуд, ветер раздувает ее, как парус. Тощие икры похожи на соломинки в найковских носках.

Я решаю немедленно возвращаться. Он сперва возмущается, но, когда я взваливаю камень на спину, позволяет себя уговорить. Еще и помочь рвется, но я его прогоняю, и он уходит вперед.

Всегда ли его ноги были тонкими, словно проволока? Они топают вниз по склону, пружинисто притормаживают на выбоинах, мчатся в гору, обгоняя ветер. Он снова силен как бык. Поняв, что оторвался, оборачивается и обнаруживает, что я стою столбом, а камень лежит на земле.

– Сандро!

– Ты мне подкинул неплохую идею для рекламы.

– Я?

Рассказываю.

Он задумывается:

– Значит, садовник в найковских напульсниках. Почтальон в найковской куртке. Роженица в больнице, со спины…

– Нет, ноги.

– Роженица в больнице тужится, упираясь в подножку.

– И на ней найковские носки.

Он смотрит на ноги:

– И в чем смысл?

– Everything is sport.

– «Спорт повсюду». А, какая разница, тебе все равно не заплатят. – И он, разразившись хохотом, шагает дальше.

Камень мы прячем в зарослях плюща возле сарая с инструментами и накрываем перевернутой тачкой. Спрашиваю, как спина.

– Неплохо, неплохо. – Он потягивается и начинает закрывать дом. Управляется в два счета и тут же ныряет за руль моей машины. Вести хочет. Так спешит добраться до Римини, что добрую треть пути немилосердно давит на газ, пока не притормаживает в Трариви, где уходит на какой-то скотный двор и минут через пять возвращается с желтым бумажным пакетом: приятный сюрприз, говорит.

Мой сюрприз ждет в холодильнике. Достаю торт, пока он в дyше: «Сент-Оноре» слегка подмерз, и я прикидываю, что вручать стоит через полчаса, не раньше. А он, едва вернувшись, заявляет: мол, скоро уедет.

– Что, и сегодня?

Он смущается, совсем как я, когда был подростком:

– Но сперва съедим наш приятный сюрприз… – И прямо в халате идет вскрывать желтый бумажный пакет. Внутри голубь, которого он тут же сует в кастрюлю, а меня посылает за розмарином.

Кусты розмарина высажены в глубине участка, где почва выветрена и немилосердно палит солнце. Жар здесь исходит снизу, шпаря лодыжки. Чуть дальше, на асфальте, тенечек, а в нем «пятерка». Вся блестит, включая диски.