Все красное или преступления в Аллероде
Шрифт:
– Значит, Владя с Марианной выжили чудом, – вздохнула Зося. – Тебя замучили бы угрызения совести. Может, теперь перестанешь ссориться с ним из-за пуговиц?
Зося была права, на Алицию даже и сейчас было страшно смотреть. Открытия следователя как-то не очень ее радовали:
– Не понимаю, чем этот полицейский так гордится, будто открыл бог знает что. Какая польза от всех этих анализов? Об убийце все равно ничего не узнал, работает спустя рукава. Ему спешить некуда. Прошелся с Павлом по кустам, большое дело! Что он себе воображает?
У меня были свои соображения
– Он себе ничего не воображает, он просто ждет, когда же наконец преступник тебя убьет, и он, следователь, наконец узнает, почему он, преступник, так к этому стремился. Сделает еще один обыск, найдет письмо от Эдика и все станет ясно.
– Но он же не знает о существовании письма, – неуверенно возразила Алиция. – Или ему сказал кто-нибудь из вас? Потому что я не говорила.
– Вряд ли сказал, ведь он не спрашивал. Даже странно: столько людей знает о письме, а никто не проговорился.
– Столько людей? А кто же еще знает, кроме нас?
– Как кто? Да все, кто тогда находился на террасе. Ты громко сказала, что не успела прочесть письмо, так как оно куда-то задевалось. А если кто прятался в саду, тоже мог слышать.
– Мне кажется, я тогда этого не говорила. А какие у тебя основания считать, что кто-то еще знает? И кто конкретно?
– Анита, например. Сегодня конкретно интересовалась, не нашла ли ты его.
– Анита знает, а полиция не знает… Эва тоже знает?
– Понятия не имею. Наверное, знает.
– А ну-ка, я ее сейчас сама спрошу.
Разбуженная среди ночи, Эва решительно опровергла наши инсинуации, заявив, что ни о каком письме не слышала, сейчас слышит от нас первый раз, а если кто при ней и упоминал о нем – не обратила внимания. Естественно, ей очень захотелось узнать, что за письмо такое. Клятвенно обещав не открывать тайну полиции, она с большим интересом выслушала рассказ Алиции о письме, узнала о связанных с ним надеждах раскрыть преступления в нашем доме и принялась горячо уговаривать Алицию приложить все силы к его розыску, не успокаиваться, пока не найдет.
– Эва не знает, – закончив разговор, задумчиво протянула Алиция, нахмурив брови. – Анита знает. Откуда? Подозрительно это.
Я тоже задумалась. Затем попыталась выстроить ряд логических умозаключений:
– Убийца о письме знает. И пытается прикончить тебя, пока ты не нашла письмо. Очень жаль, но подозрительной мне кажется скорее Эва. Убийца не должен признаваться, что знает о письме. Наоборот, он должен делать вид, якобы его это обстоятельство совсем не тревожит, ему до лампочки, есть письмо, нет ли его. Он, убийца, ничего общего с письмом не имеет. А Анита сама прямо спросила меня…
– Тогда зачем Эва так горячо уговаривала меня его искать?
– Да просто ей хотелось спать и надо было поскорее отвязаться от тебя. Все нормальные люди в это время спят, уже полдвенадцатого. Ну и для того, чтобы сбить нас с толку. Со сна, не сообразив как следует, сказала, что не знает, потом спохватилась и, желая исправить свою ошибку, стала тебя уговаривать искать его. Может быть и другая
Честно говоря, я не очень верила в свои логические умозаключения, но мне самой жутко хотелось спать и я не очень продумывала свои упомянутые выше версии. Кого-то же ведь надо было подозревать, а Эва была ничуть не хуже других из числа подозреваемых. И даже лучше – красивее.
Полная неясность в этом пункте и убежденность во вздорности собственных подозрений продержались до пятницы, то есть два дня. Это были дни блаженного покоя, и мы постепенно приходили в себя. Я сгребла все сучья в садике и разожгла грандиозный костер, чуть не спалив весь Аллерод. Павел сровнял с землей центральный курган, работая, как каторжник, в надежде докопаться до подопытного животного. До самого животного он так и не докопался, обнаружив лишь бесспорные следы его наличия. Вытерев пот со лба, он решил заняться большим курганом. Уж там-то животное обязательно будет!
А в пятницу утром позвонила Эва и стала уговаривать нас пойти с ней на выставку современного скандинавского искусства, которая открывалась вечером. Ей там надо быть обязательно, а это очень грустно, когда ты одна-одинешенька и кругом ни одной близкой польской души. И мы обязательно должны пойти, если не ради искусства, то хотя бы ради нее, Эвы. Алиция с Зосей наотрез отказались культурно расти, Павел еле таскал ноги после земляных работ, так что с Эвой пошла я одна.
Выставка меня потрясла. Я рассматривала развешанные по стенам картины, и во мне крепло убеждение, что художники создавали их по уикэндам, когда магазины закрыты, ничего не купишь, а у них как раз кончились все краски, и остались лишь бурая, черная и свекольная. Вот они и пользовались ими, достигая потрясающих эффектов. Один из пейзажей я бы, пожалуй, даже купила – подавлять избыток веселости, когда этого требуют обстоятельства.
Наконец мы закончили осмотр выставки. Эва в своем восхитительно ярком туалете, выгодно контрастировавшая с общим колоритом выставки, могла считать официальный долг выполненным, но не спешила уходить.
Я встревожилась:
– Ты хочешь еще что-то посмотреть? С меня вполне достаточно. Боюсь, теперь все это будет сниться по ночам. Только этого не хватало!
Эва поняла меня:
– Еще бы! Ведь вы там в Аллероде вытворяете просто ужас что такое! Да, конечно, идем, вот только я еще взгляну на одну вещь. Я просто обязана. Ведь она так ОМЕРЗИТЕЛЬНА!
И Эва затащила меня в угол к картине, представляющей неизвестно что. Мне лично ЭТО по-казалось похожим на тарелку, доверху наполненную полуразложившимися внутренностями. Эва не отрывала глаз от картины, с каким-то самозабвенным отвращением впитывая ее трупную эманацию. Мне еще не приходилось видеть, чтобы кто-то так рвался наслаждаться МЕРЗОСТЬЮ. С опаской глядя на Эву, я спросила:
– И долго ты еще обязана на нее смотреть?
– Нет, – ответила Эва. – Довольно, пожалуй. Не правда ли, на редкость мерзко? Зато теперь все остальное покажется просто прелестным.