Все люди смертны

де Бовуар Симона

— Если Кунак умрет, ты подаришь мне новую собаку?

— В Кармоне не осталось ни единого пса, — со вздохом ответил я.

Под звон погребальных колоколов толпа тронулась с места. В безмолвии и недвижности мужчины смотрели, как мимо проходят их родители, жены и дети. Покорная толпа медленно спускалась к крепостным стенам.

Покуда я здесь, они не дрогнут, подумал я. В сердце закрался холод. Долго ли суждено мне пробыть здесь?

— Сейчас начнется служба, — произнес я.

— А теперь молитесь за них, — сказала Катерина. — Мужчины станут возносить молитвы, а тем временем генуэзцы будут насиловать их жен!

— Я сделал то, что должно! Катерина… —

произнес я, шагнув к ней.

— Не прикасайся ко мне. — Голос жены звучал враждебно.

Я подал знак Джакомо и Руджеро:

— Пойдем.

Собор в начале главной улицы переливался всеми красками — красный, белый, зеленый, позолоченный, радостный, как мирное утро. Звонили погребальные колокола, люди в темных одеждах молча брели к церкви; даже их лица были немы; они смотрели на меня без ненависти и надежды. Вывески закрытых лавок раскачивались и скрипели на ветру. Между плит мостовой не осталось ни травинки, крапива у стен домов тоже исчезла. Поднявшись по мраморным ступеням, я оглянулся.

У подножия поросшего кустарником скалистого утеса, на котором стояла Кармона, среди серых олив виднелись красные шатры генуэзцев. Черная колонна вытекала из города, спускалась с холма к лагерю.

— Думаете, генуэзцы их примут? — спросил Джакомо.

— Нет! — отрезал я.

Я отворил двери собора, и бряцание оружия смешалось с заупокойным псалмом, раздававшимся под каменными сводами. Когда Лоренцо Ведзани проходил здесь среди цветов и ярко-красных драпировок, возле него не было телохранителей, он улыбался, не помышляя о смерти, и вот он мертв, задушен. Я преклонил колени. Все они покоились там, под галереей хоров: Франческо Риенци отравлен; Бертран Риенци убит; Пьетро д’Абруцци заколот копьем; здесь лежат Орландо Риенци, Лоренцо Ведзани, Жоффруа Массильи, а еще Гаэтано д’Аньоло, умерший от старости в изгнании… Рядом с ними еще оставалось место. Я склонил голову. Долго ли ему пустовать?

Священник негромко возносил молитву, стоя на коленях перед алтарем, и тихие голоса поднимались вверх, к сводам. Я опустил голову. Год? Месяц? Охрана стояла сзади. Но за ними было пусто: лишь горстка мужчин, трусов и предателей, отделяла меня от пустоты. Удар будет нанесен сзади… Я стиснул голову; мне нельзя было обернуться; люди не должны знать. Miserere nobis… Miserere nobis. [4] Будет звучать тот же монотонный молитвенный речитатив, на этом самом месте будет стоять черный катафалк, украшенный серебряными слезками. Вся эта трехлетняя борьба ни к чему не привела. Стоит мне повернуть голову, они примут меня за труса. Но я не хочу умирать, не успев ничего сделать.

4

Помилуй нас… Помилуй нас… (лат.)

— Господи! — взмолился я. — Сохрани мне жизнь!

Шепот молитв то затихал, то усиливался, как шум прибоя; доходят ли молитвы до Господа? Правда ли, что на небесах мертвые вновь обретают жизнь? У меня не будет больше ни рук, ни голоса, размышлял я. Я увижу, как распахнутся ворота Кармоны, увижу, как генуэзцы сносят наши башни, и ничему не смогу помешать. О-о, надеюсь, что церковники лгут и смерть моя будет окончательной.

Голоса смолкли. Стукнула о плиту пола алебарда, я вышел из церкви; дневной свет ослепил меня. На миг я застыл неподвижно наверху большой лестницы. Ни калек, клянчащих милостыню, ни ребятишек, играющих на ступенях. Шлифованный мрамор искрился на

солнце. Внизу на склоне холма никого не было; вокруг красных шатров наблюдалось беспорядочное копошение. Я отвел взгляд. То, что происходило на равнине, и то, что делалось на небесах, меня не касалось. Это женщинам и детям пристало вопрошать: что там происходит? Сколько они еще выдержат? Придет ли весной Карло Малатеста? Пощадит ли нас Господь? Я же ничего не ждал. Я не открыл врата Кармоны и ничего не ждал.

Я медленно побрел вниз, к дворцу. Город был раздавлен тишиной, тяжкой как проклятие. Я думал: сейчас я здесь, и больше меня здесь не будет, меня вообще нигде не будет; нападут сзади, и я даже не пойму, что произошло… Потом я страстно воскликнул: нет, это невозможно! Со мной этого не случится! Повернувшись к Руджеро, я бросил:

— Я на чердак.

Я поднялся по винтовой лестнице, снял с пояса ключ и открыл дверь. Горло перехватило от едкого удушливого запаха. Пол был устлан гниющей травой; от стоящих на плите кастрюль и реторт исходил густой пар. Петруччо склонился над столом, заставленным колбами и бутылями, он помешивал в ступке желтое месиво.

— Где все?

Петруччо поднял голову:

— Они спят.

— В такой час?

Я пинком распахнул неплотно прикрытую дверь и увидел лекарей на лежанках, пристроенных вдоль стен. Одни спали, другие бессмысленно таращились на потолочные балки. Я закрыл дверь.

— Они работают не покладая рук! Просто надрываются, — тихо заметил Петруччо.

Я опустил руку ему на плечо:

— Это противоядие?

— Нет. Это бальзам от обморожения.

Схватив ступку, я в ярости швырнул ее на пол. Во взгляде Петруччо сквозил холод.

— Я пытаюсь сделать что-то полезное, — сказал он.

Нагнувшись, он поднял тяжелую мраморную ступку.

Я направился к плите.

— Уверен, что мы в силах отыскать противоядие, — заговорил я. — У всякого предмета есть свой антипод. Если есть яды, должно быть и противоядие.

— Может, его и отыщут через тысячу лет.

— Так, значит, противоядие существует! Отчего же не открыть его прямо сейчас?!

Петруччо пожал плечами.

— Я не говорю, что сию минуту, — поправился я.

Я огляделся. Лекарство было где-то здесь, сокрытое в травах, в этих красных и голубых порошках, но не в моих силах было отличить его; перед радугой этих склянок и реторт я был подобен незрячему, и Петруччо тоже. Лекарство было здесь, но никто на белом свете не мог его обнаружить.

— О Господи! — взмолился я и захлопнул за собой дверь.

Ветер задувал по вившейся вверх дороге. Облокотившись на каменный парапет, я разглядывал трепещущие языки пламени, вздымавшиеся со дна крепостных рвов. Вдали сиял огнями лагерь генуэзцев. А позади во тьме лежала равнина с безлюдными дорогами, заброшенными домами — необъятная и бесполезная, как море. Одиноко высившаяся на скале Кармона была островком, затерянным в море. Ветер доносил запах горящего колючего кустарника, взлетающие от костров искры рдели в холодном воздухе. Они жгут кусты на холме, это длится уже третий день, подумал я.

Шум шагов, звяканье стали заставили меня встрепенуться. Они двигались цепочкой вслед за стражником, что нес факел; руки у них были связаны за спиной; мимо проследовал стражник, за ним толстая краснощекая женщина, потом старуха, дальше, понурив голову, шла молодая женщина, лица ее не было видно, за ней хорошенькая девица, позади брел бородатый старик, а за ним еще один; они не прятались, чтобы избежать смерти; и вот им предстояло умереть.

— Куда вы их ведете? — спросил я.