Все люди - враги
Шрифт:
Едва только она умолкла, среди бессмертных поднялся шум, ибо каждый хотел сказать свое слово. Но златокудрая Афродита упала к ногам Зевса, прекрасные груди ее коснулись его коленей, небесно-голубые очи, перед которыми не мог устоять ни один мужчина, заглянули ему в лицо, она погладила его бороду своей прелестной рукой. Зевс улыбнулся, ласково положил руку на ее нежную головку, коснулся ее обнаженного плеча и сказал:
– Дитя мое, разве тебе мало того, что твое появление возбуждает трепет любовного восторга среди людей и всех живых существ на земле, в воде и в воздухе, что они загораются безумным желанием и щедро оплодотворяют прекрасные лона? Или ты хочешь соблазнить даже бессмертных богов и
Голубоглазая, златокудрая бессмертная Афродита улыбнулась, и улыбка ее засияла сквозь золото кудрей, как весной радостно сияют поля своими бесчисленными цветами - анемонами, гиацинтами, клевером и ромашками.
– Отец мой Зевс, - сказала она, - и вы все, бессмертные боги, неужели вы так наивны и не знаете, что ни один из отпрысков рода человеческого не может жить полной жизнью без меня? И если я отвернулась от многих, ненавидящих меня, неужели вы думаете, что у меня не найдется даров для этого человека? Горе мне, если я не одарю его такими скрытыми достоинствами, что он будет предметом вожделения женщин и изведает все пути любви, из коих ни в одном нет зла. Но превыше всего я одарю его божественным чувством прикосновения, благодаря которому он познает бессмертных богов.
И тут с гневом заговорила девственная Артемида:
– Убирайся вон!.. Ты! Бесстыжая распутница! Ты сеешь злобу среди мужчин. Ты тяжкое проклятие для женщин. Когда благодаря твоим козням оплодотворяется лоно и женщина стонет в родовых муках, она в своих страданиях призывает меня, в то время как ты лежишь с каким-нибудь любовником на своем острове цветов, нисколько не думая о ней. Таре вот, знай же, я не награжу этого человека дарами, а буду всегда действовать против него, назло тебе. Я посею ненависть, буду причинять человеку страдания, и все сладостные, детские надежды отниму у него - и будет он всегда страшиться моих приверженцев.
Говоря так, она гневно смотрела на златокудрую Афродиту, но та с лукавой улыбкой отошла, роняя свои одежды, чтобы все видели ее обнаженное тело, роскошное, бессмертное, усладу богов и людей. И все боги смотрели ей вслед жадным взором, а богини отвернулись в гневе, кроме Афины, богини мудрости, для которой ничто не сокрыто. И поспешно встал Марс, сгорая желанием последовать за бессмертной богиней и возлечь на груди ее. Но перед тем, как уйти, он сказал:
– Я буду краток, о Зевс! Я дам этому человеку силу и буду охранять его в бою.
И повернулся Марс, и пошел за бессмертной богиней, и они возлегли на золотое ложе, изделие Гефеста, искусника в делах любви. А Афродита нагнула ветви кипарисов, чтобы укрыться от взоров богов и людей, и в полях зацвели цветы, наполнившие воздух дивным благоуханием.
После их ухода речь держали другие боги и герои, и каждый из них приносил свой дар, некоторые искренне, но большинство в насмешку, издеваясь, ибо боги, подобно людям, не чужды высокомерия и презрения и любят ставить препятствия людям, борющимся со злом. Наконец слово взяла Изида, богиня варварского народа, самая древняя из всех богов. И она сказала:
– О царь богов! Изгнаннице, принятой из милости в среду богов, не подобает, быть может, раздавать дары, хотя бы даже одному из сынов слабого рода человеческого, бесчисленного, как песок, и преходящего, как отблеск солнца на зыбкой поверхности моря.
Однако я все же богиня, и вот мой дар. Подобно тому как я обречена скитаться и вечно искать утерянные останки Осириса, моего господина, так я обрекаю этого человека скитаться и вечно искать частицы утерянной красоты, мира, которого нет нигде, восторга, который бывает только в сновидении, и совершенства, которого нельзя найти. И да будут свидетелями моих слов солнце над головой моей, и луна
Услышав это, боги смутились и молча предались размышлениям обо всем том, что они утратили, и о том, какой горечью преисполнилась их жизнь с тех пор, как сладкие струи источника Аретузы стали горькими от захлестнувшего их моря, водой которого нельзя утолить жажду.
II
Дом, в котором родился Энтони Кларендон, был, по всей вероятности, построен в конце семнадцатого столетия. Разумное сочетание кирпича и камня, искусное соблюдение пропорций, строгие линии окон с несколько смелыми выступами фронтонов, пухлые амуры, поддерживающие щит с неразборчивым гербом над главным подъездом, и вычурные перила полукруглой лестницы - все это напоминало нечто такое, что мы уже где-то видели во время путешествия. Взору рисовались образцы античного искусства, воспроизведенные Версалем, церковные церемонии, погреб с запасом доброго старого кларета, несмотря на блокаду, и умеренная роскошь. Быть может, это был просто старинный дом, который решили отделать заново, и он случайно попал в руки хорошему архитектору так же, как мог попасть и плохому, если бы это оказалось дешевле или удобнее. А может быть, это был дом какого-нибудь верного приверженца короны, раздраженного происками вигов и удалившегося от двора в надежде зажить жизнью утонченного эпикурейца, так горячо рекомендованной достопочтенным мистером Коули и прославленным мосье Гассенди [Гассенди Пьер (1592 - 1655) - французский философматериалист, пропагандировал атомистику и этику Эпикура].
В конце девятнадцатого столетия никто, по-видимому, особенно не интересовался происхождением этого дома. Это был просто хороший старинный загородный дом, не слишком большой, с более или менее современными удобствами и расположенный в здоровой местности, фасадом на юг. Поэтому-то Кларендоны и сняли его на длительное время, причем решающим фактором оказалась, быть может, маленькая обсерватория, построенная в виде купола над одним из чердачных помещений, - отец Энтони, помимо всего прочего, был еще и астроном-любитель.
Если спуститься вниз от Вайн-Хауза, пересечь долину и взобраться на самый верх длинной гряды напротив, дом выглядел оттуда как архитектурный макет, поставленный на платформу в седловине противоположной цепи холмов, словно место это было выдавлено для него чьим-то исполинским пальцем. Отсюда вы могли судить, как заботливо было выбрано его место: невысокие отроги гор скрывали дом от деревни (которая на самом деле была совсем рядом), а два ряда огромных старых вязов и каштанов защищали его от западных и восточных ветров. Вероятно, строитель этого дома неохотно отказался от широкой въездной аллеи на французский лад, - дом стоял на холме, и, так или иначе, для аллеи не хватало места, - и помирился на этих двух статных рядах густолиственных стражей, в чьи обязанности входило давать отпор всем непрошеным посетителям и создавать то впечатление величия, на которое способны только старые деревья. С террасы, обнесенной ветхой каменной обомшелой балюстрадой, открывался вид на долину, за ней на пустынный овечий выгон, а прямо против террасы виднелся просвет среди холмов, - там в ясные дни мелькала блестящая полоска моря.
Даже в ветреные дни, столь частые в Англии, можно было, если не свирепствовала настоящая буря, спокойно сидеть возле густых рододендронов под прикрытием деревьев и слушать, как поскрипывают верхние ветви, которые то и дело клонились от сильных порывов ветра. Когда грачи вили гнезда на зеленеющих вязах, забавно было смотреть, как они боролись с ветром, сердито каркая на бессердечного врага, производившего у них постоянный беспорядок и моментально уничтожавшего весь драгоценный строительный материал, прежде чем они успевали крикнуть: