Все мои уже там
Шрифт:
– Что, по-вашему, значит слово «пристав»?
– Ну, полицай, жандарм…
– Это все разные вещи. Пристав, Анатолий, это, как нетрудно предположить, человек приставленный к суду, чтобы выполнять решения суда. Решения суда выполнять нужно, как по-вашему?
– Ну, – Толик улыбался как человек, посвященный в некую тайну, – это смотря по тому, какие решения. И потом, кто же станет исполнять твои решения, если ты пристав?
Рассуждения его были так несуразны, беседа о судебных приставах была так беспричинна, что я предпочитал
– Давайте, Анатолий, попробуем. Млекопитающие выкармливают детенышей молоком. Еж выкармливает детенышей молоком. Следовательно?..
– Разве еж молоком?
– Конечно.
– А я вот думаю, – глаз прапорщика загорался озорным огоньком. – Как они ну это? Как сказать-то, чтоб не матом? – Толик делал неприличный жест и издавал губами неприличный звук, похожий на хлопок пробки от шампанского.
– Совокупляются?
– Точно! – прапорщик искренне радовался моему словарному запасу. – Как же они это? Колюче же!
На этой дерновой скамье так нам и не удалось составить ни одного силлогизма, и я забросил бы логику, если бы однажды проходивший мимо Банько не дал мне дельный совет. В полушутку Банько посоветовал соединить занятия логикой с занятиями фехтованием. И каково же было мое удивление, когда это помогло. Толик разучивал трехходовые фехтовальные комбинации и одновременно затверживал силлогизмы. Млекопитающие выкармливают детенышей молоком – два шага вперед. Кошка выкармливает детенышей молоком – показать укол. Кошка млекопитающее – выпад.
Кто уж у нас только не выкармливал детенышей молоком: и собаки и волки, и слоны, и дельфины – Толик уверенно записал их всех в млекопитающие, прежде чем я решился усложнить задачу.
– Альбатрос! – сказал я.
– Млекопитающие выкармливают детенышей молоком, – Толик сделал идеальные два шага вперед. – Альбатрос… Что? А как это? – Толик остановился и опустил рапиру. – Альбатрос же не выкармливает это где-то как-то…
– Ну! – подбадривал я моего мыслителя.
– Альбатрос выкармливает детенышей рыбой, – с этими словами прапорщик показал укол, но крайне растерянно.
– Следовательно? – подбадривал я.
– Он что, не млекопитающее, что ли? – прапорщик сделал выпад и промахнулся мимо сосны.
– Альбатрос это вообще-то птица, если что! – я засмеялся.
А прапорщик тоже улыбался в ответ, срубал рапирой головки первых одуванчиков и впервые, кажется, испытывал от процесса мышления радость.
Неделю спустя прапорщик уже щелкал силлогизмы как орешки, с высокой точностью поражая при этом сосну. Рыбы дышат жабрами. Акула дышит жабрами. Акула – рыба.
Некоторую сложность вызывали у него только профессиональные и политические умозаключения. Однажды я задал ему задачку, которую бедняга разрешить затруднился. Я сказал:
– Милиция защищает граждан – первая посылка. Преступники – тоже граждане. Следовательно?
Толик остановился, и привычного укола сосна не получила.
– Как это? Милиция защищает преступников, что ли? – Он помолчал минуту и вывернулся из логической
В другой раз Банько, присоединившийся к тренировке, поверг Толика в еще большее интеллектуальное смятение:
– Президент избирается на два срока, – и сделал два шага с рапирой. – Путин избирается на третий срок, – и сделал довольно неуклюжий укол. – Следовательно? – последовал совсем уж некудышный выпад.
– Че, при Ельцине лучше было, что ли? – парировал Толик и всерьез заподозрил гнусный какой-то подвох во всей этой нашей формальной логике.
В дождливые дни сразу после завтрака Толик приходил из своего узилища в мое и, как правило, заставал меня на крыльце с сигаретою в зубах. Я любил эти дождливые утра. Я покачивался слегка на уютной скамейке, подвешенной на цепях к потолку террасы, и кутался в плед. Цепи поскрипывали, ветер время от времени заносил снаружи капли дождя. Капли летели мне за шиворот, я втягивал голову в плечи, прикрывал сигарету ладонью, чтобы не промокла, вдыхал запах сырой земли, смешанный с запахом дыма, и смотрел, как шагает вдоль пруда мой прапорщик, нисколько не торопясь.
Мы занимались фехтованием, когда с неба вдруг полило. Толик накрыл голову курткой и побежал. И был уже на крыльце под крышею, пока я подбирал валявшиеся на земле рапиры, складывал свой стул и, не торопясь, шел к дому мокрый до нитки, цитируя Ямамото:
– Попав под дождь, ты можешь извлечь из этого полезный урок.
– Чего? – переспросил Толик. – Чего вы сказали?
– Я? – переспросил Толик, когда я поднимался по ступеням.
– Если дождь начинается неожиданно, ты не хочешь намокнуть и поэтому бежишь по улице к своему дому. Но, добежав до дома, ты замечаешь, что все равно промок. Если же ты с самого начала решишь не ускорять шаг, ты промокнешь, но зато не будешь суетиться.
Толик оглядел свои штаны, кроссовки и олимпийку. Они были не суше моих брюк и свитера.
– Это что это? – еще раз переспросил Толик.
– Это Ямамото, – отвечал я. – Японский самурай. Он жил в семнадцатом веке, Анатолий, и оставил наставления для самураев и милицейских прапорщиков.
Толик задумался, ничего не ответил, но впредь безусловно перестал суетиться под дождем. В дождливые утра он шагал к нашему дому, нисколько не торопясь, и, кажется, чувствовал себя японским самураем. Он подходил к крыльцу и останавливался перед домом, не поднимаясь под крышу:
– Доброе утро. Ну что? Фехтования не будет? – и вода текла у него по лицу, а он даже не смахивал капель.
Однажды я ответил:
– Плохо, если ты заходишь слишком далеко в хороших делах.
– Это что это? – Толик снова озадачился.
– Это одно из наставлений Ямамото, Анатолий. Заходите под крышу, – я затянулся сигаретой и вдруг рассмеялся, потому что в голову мне пришла забавная мысль. – На русский язык, – сказал я, – это наставление японского самурая переводится пословицей «заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет».