Все началось с велосипеда
Шрифт:
— Ты просто… ну, просто… — Липучка от восторга никак не могла подобрать подходящего слова. — Ну, просто… Головастик!
Голубые озёрца на глобусе снова расширились, будто вошли в свои прежние берега, и вообще Кеша сразу стал прежним — не важным, а смешливым и симпатичным. Он и Липучка как-то выжидательно уставились на Сашу… И тут я понял, что хоть все главные идеи и «выскакивают» из Кешиной головы, но самый главный у нас в «пятёрке» всё-таки Саша и что это уж его дело: одобрять или не одобрять мыслишки, которые «выскакивают» из Головастика.
— Это
Липучка нахмурилась (наверное, обиделась за Веникин живот!), но потом решила больше не спорить с Сашей, чтобы не терять даром время, и всех нас заторопила:
— Давайте скорее домой поедем! И сразу напишем это самое письмо. Нет, телеграмму! Про источник. Давайте!..
— Мы ведь искупаться хотели, — возразил Саша. Но, взглянув на Липучку, нажал на педаль — и мопед сразу застрекотал. — Ладно уж, поедем!
Саша, Липучка и я забрались на свои места, а Кеше места не хватило, и он побежал рядом, то и дело напарываясь на камешки и колючки и хватаясь то за одну, то за другую раненую пятку. Когда мы не спеша (дорога шла в гору) добрались до первой городской улочки, Липучка вдруг вскрикнула:
— Ой, Кешенька, ведь ты же совсем голый!
Мопед остановился, и все мы растерянно оглядели Головастика.
— Нехорошо-о, — покачал головой Саша, — борешься за высокую культуру, а сам в таком виде по улицам разгуливаешь, народ пугаешь!..
— И как это я не заметил? Увлёкся!.. — смешно прикрывая грудь руками, пробормотал Головастик.
— Ой, Кешенька, это из-за меня. Честное слово, из-за меня! — Липучка виновато застучала самой себе кулаком по лбу. — Это же я всех торопила… со своим источником полноты!
— Уж если тебе что-нибудь втемяшится! — проворчал Саша. — То вызываешь Шурку, то подавай тебе Веника!..
— А разве ты сам… не хотел, чтобы я приехал? — тихо поинтересовался я из глубины своей коляски.
— Нет, я тоже хотел. Но слово «немедленно» — это уж она в телеграмму добавила. А теперь вот с Веником…
— Он ведь у нас самый культурный, самый начитанный… — пролепетала бедная Липучка.
Но Саша продолжал воспитывать свою двоюродную сестру:
— И на реку прямо с вокзала ехать — это тоже Липучка придумала: не терпелось ей, видите ли, поскорее Шуру с тобой, Головастик, познакомить. Даже домой не заехали, чемодан не завезли. Она ведь если прилипнет!..
Но добродушный Кеша, видно, не привык расстраиваться из-за таких пустяков. Он махнул рукой и, вновь припадая то на одну, то на другую пятку, побежал обратно к берегу.
Ну а мы через минуту уже были возле домика, в котором жили мой дедушка и Саша со своими родителями и бабушкой Клавдией Архиповной, которую моя мама с детства называла тётей Кланей.
Мы въехали во дворик — и тут я убедился в том, что собака действительно лучший друг человека. Наш пушистый шпиц Берген большим
Я заметил на шее у нашего доброго, послушного Бергена чёрную полоску ошейника.
— А это зачем? — спросил я.
— Не беспокойся: мы его на поводке не прогуливаем. Шпиц Берген стал у нас главным связным! Понятно? И мы под этот ошейник всякие важные документы засовываем.
— Какие документы?
— Андрей Никитич-то, как и раньше, за рекой живёт. На окраине, которая Хвостиком называется…
— Это я знаю.
— Ну, когда он там, а мы здесь и что-нибудь срочное передать надо, тогда мы сразу же Бергена в дорогу снаряжаем. Он и мчится со всех ног. А потом ответ нам приносит… Старый уже, а справляется!
Саша ласково-ласково погладил шпица. Я даже не ожидал, что он умеет быть таким ласковым… Со мной он, по крайней мере, никогда таким не был.
Дедушкино крыльцо, как и прежде, было пустое, заброшенное, а крылечко напротив — прибранное, аккуратненькое. И под ковриком на этом аккуратном крылечке, убранном тётей Кланей, лежал ключ от дедушкиной комнаты.
— Вот странно: всё как в прошлом году в день твоего приезда было, так и сейчас, — задумчиво сказал Саша. — Дедушка Антон у себя в больнице, мои папа с мамой — в геологической экспедиции, а бабушка опять на рынке: хочет сегодня в честь твоего прибытия торжественный ужин устроить!
И в комнате у дедушки тоже ничего не изменилось: на самом видном месте по-прежнему красовалась под стеклом похвальная грамота, которую моя мама получила в десятом классе, а на другой стене всё так же висели разные самодельные полочки и фигурки, которые дедушка выточил своим любимым лобзиком. Всё так же у стены стояла железная дедушкина кровать, а возле окна — приготовленная для меня раскладушка.
Я посмотрел на всю эту обстановку и вдруг подумал о том, что, наверное, и давным-давно, когда ещё мама моя бегала в школу, в этой комнате всё было точно так же и уж конечно висел на стене деревянный топорик с выжженными на нем узорами. Я знал, что эти узоры дедушка при помощи солнца выжег сквозь увеличительное стекло больше тридцати лет назад: на ручке стояла тоже выжженная солнышком цифра — «1925».
«Какая же это ужасная несправедливость, — подумал я, — люди стареют и даже умирают иногда, а всяким деревянным топорикам хоть бы хны: они висят себе на стене, почти что не меняются и, может быть, даже переживут тех, кто их сюда повесил… А лучше бы люди переживали и вещи и вообще всё на свете!»
— Ну, давайте скорее сочинять телеграмму! — вновь заторопила нас Липучка.
И я сразу перестал размышлять о людях, о вещах, о старости и обо всём таком прочем…
Липучка взяла с дедушкиного стола листок бумаги, ручку и под Сашину диктовку написала: