Всё нормально
Шрифт:
Набор дисциплин в первом классе был стандартным и без излишеств: математика, чтение, русский, английский, рисование, природоведение, пение и физкультура. Б'oльшую часть из перечисленного нам преподавала Екатерина Александровна, вероятно, поэтому 1 сентября имело смысл осыпать её цветами – чтобы с самого начала подмазать колёса.
Правила поведения в классе были простыми. По сути, их было пять:
• Вставай, когда входит учитель.
• Говори только тогда, когда тебя вызывают.
• Когда ты не отвечаешь и не пишешь, сиди ровно, сложив руки перед собой, одна на другую, ладонями вниз, и смотри на учителя.
• Чтобы привлечь
• Всё остальное запрещается.
График занятий был не слишком напряжённым. Учебный день начинался в девять утра, но приходили мы чуть раньше, чтобы раздеться и переобуться – б'oльшую часть учебного года в Ленинграде погоды стояли такие, что без сменной обуви не обойтись. В начальной школе у нас обычно было четыре или пять уроков в день, и к часу дня мы оказывались свободны.
Обедом нас не кормили, зато после третьего урока устраивался лёгкий перекус, именуемый «завтраком», когда мы толпой вваливались в столовую, чтобы съесть пирожок, булочку или полоску с джемом и запить их молоком или яблочным соком. В отличие от всего остального в школе, эти завтраки были платными: наши родители платили за них четыре рубля в месяц. Выходило почти двадцать копеек за завтрак, совсем не дёшево. Вообще-то, на эту сумму можно было купить два шарика отличного пломбира, двадцать коробков спичек, пару детских билетов в кино, четыре поездки на автобусе, два билета на аттракцион в Таврике, шесть стаканов газировки с сиропом или целых двадцать без сиропа. Короче говоря, эти завтраки оказались форменной обдираловкой.
Учебная неделя была шестидневной. Разумеется, мы все считали это вопиющей несправедливостью. Мне было особенно тяжело с этим мириться по субботам, когда не работал детский сад и Алёша мог спать, сколько хотел, а мне одному из всей семьи приходилось вставать и плестись в школу. Но то блаженство, которое я испытывал в субботу после школы, разделавшись с заданиями на понедельник, нельзя было сравнить ни с чем. Предстоящие выходные – весь остаток сегодняшнего дня и весь завтрашний – казалось, растягивались в бескрайне-счастливую вечность.
Вскоре я привык к школьной форме: тёмно-синим брюкам и курточке с огромными алюминиевыми пуговицами и погончиками. На одном из рукавов красовалась эмблема из мягкого пластика – раскрытая книга на фоне восходящего солнца. Многие мальчишки отдирали её целиком, но некоторые, и я не был исключением, слегка подпарывали один край, в результате чего получался весьма практичный потайной карман для шпаргалок.
Девочкам с формой повезло меньше. Они носили старомодные коричневые платья до колена, к которым нужно было еженедельно подшивать свежие белые воротнички и манжеты, а поверх них передники – чёрные по обычным дням и белые по торжественным. Какие-либо украшения были запрещены. Поэтому внешне советские школьницы походили не столько на эмансипированных отважных строительниц коммунизма, сколько на курсисток конца XIX века.
В отличие от западных, в советских школах у учеников не было шкафчиков для вещей, так что портфель с учебниками, тетрадями, пеналом и отдельный мешок с физкультурной формой приходилось таскать на себе и за собой. Правда, советские учебники были значительно меньше форматом, чем современные. Их выдавали бесплатно. Но щедрость Министерства просвещения СССР отнюдь не являлась воплощением высоких коммунистических идеалов – это была мера, обусловленная нехваткой бумаги в стране. В конце учебного года книги сдавались обратно в библиотеку, а в сентябре они же, изрядно потрёпанные, выдавались следующему классу. Год за годом в учебниках
Как и сегодня в России, в советской школе знания оценивались по пятибалльной системе. Самой плохой оценкой была двойка. Чтобы получить единицу, или в обиходе «кол», нужно было сильно постараться. К примеру, усугубить своё совершенное незнание урока каким-нибудь выдающимся проколом в поведении. «Кол» был не столько оценкой, сколько вердиктом окончательной безнадёжности.
Оценки ставились в дневник, который следовало носить с собой каждый день. Вся жизнь советского школьника регламентировалась этим еженедельником. По сей день, когда я, закрыв глаза, представляю себе календарь на будущую неделю, то вижу разворот дневника: три дня на одной странице и три на другой. Выходя к доске, ученик брал с собой дневник и клал его на учительский стол. Учитель оценивал ответ и ставил отметку в дневник и одновременно в классный журнал. Туда же заносились и так называемые замечания для родителей о поведении их отпрыска. Обычно это было что-нибудь вроде: «Безобразно вёл себя на уроке музыки», «Весь урок ковырял в носу» или ещё более тревожное: «Родители! Просьба срочно прийти в школу на встречу с директором!»
Родители должны были ознакомляться с содержанием дневника каждую неделю и подписывать его. Можно написать целые тома о трюках, изобретённых советскими школьниками с целью скрыть от взрослых неприглядную правду: дневники терялись, оценки исправлялись (как правило – тройки на пятёрки), страницы случайно склеивались между собой. Подделка родительских подписей стала практически индустрией. На два класса старше нас учился мальчик по имени Валера, достигший в этом деле исключительного мастерства. Спрос на его услуги был колоссальным. Интересно, чем он сейчас занимается? Столь одарённый человек, несомненно, должен был далеко пойти.
Я не прибегал к таким ухищрениям. Во-первых, получая нормальные отметки, а во-вторых, в семье от меня не ждали многого. Бабушка полагала, что ум и талант проявляют себя через поколение. И поскольку мой отец был чрезвычайно одарён, то на мне «природа отдыхала». Какие бы отметки я ни приносил, меня не хвалили, но и не ругали.
Моя первая двойка не заставила себя ждать: я получил её во втором классе за неожиданный диктант, который с треском провалил. Такого ужаса я не испытывал ещё никогда в жизни. Я плакал и умолял Екатерину Александровну не ставить постыдную оценку в мой дневник, но, увы, тщетно.
Я долго собирался с духом, чтобы признаться бабушке и родителям в своём позоре, и наконец решился, ожидая заслуженного разноса. К моему величайшему удивлению, никакой бурной негативной реакции не последовало, а напротив, мне сказали, что не стоит так сильно переживать и что всё будет хорошо. Но, к сожалению, было слишком поздно: я уже глубоко погряз в ненависти к самому себе. Поэтому я отправился во двор, сел на скамейку, скрестил руки и, упиваясь собственным горем, смотрел, как бегают и играют другие дети. «Ишь, как радуются, – думал я. – Гады!»