Всё о Манюне (сборник)
Шрифт:
– Вот я и спрашиваю – что?
– Умерли бы с горя? – снова подала голос я.
– Деточка, ты сегодня явно в ударе, – погладила меня по голове Ба.
– Ну да, – мигом отозвалась Каринка, – это от того, что я ее часто бью. Поэтому она в ударе. Постоянном.
– Чингисхан, ты снова за своё?
– Ну да!
– Ты у меня донудакаешься! – Ба хмыкнула, ушла в коридор, достала с нижней полки обувного шкафчика коробку с гвоздями и всякими другими строительно-ремонтными штуками.
– Маня, принеси из отцовской комнаты плоскогубцы. А ты, Чингисхан, за перьями
Пока Каринка с Манькой бегали на второй этаж, я застелила кухонный стол газетой, чтобы мы ненароком не испачкали скатерть, а Ба включила газовую плиту.
Потом, затаив дыхание, мы наблюдали, как она, подхватив плоскогубцами гвоздь, накаливает его на огне и проделывает дырки в пробке.
– Без взрослых такие фокусы вытворять нельзя, ясно? – не забывала профилактически хмуриться Ба.
– Яа-а-а-а-а-асно! – нестройно гудели мы в ответ.
– Не слышу!
– ЯСНО!
– То-то!
Сначала мы дали пробке остыть. Далее обмакивали кончики перьев в клей и вставляли их в отверстия. А потом Ба аккуратно перевязала перья у основания суровой ниткой. Веер получился знатный – небольшой, но вполне себе пестрый, кудряво растопыренный во все стороны. Правда, перья держались на честном слове, поэтому мы не стали размахивать веером, а выставили его на Манином письменном столе и чинно-благородно ходили кругами. Любовались.
Любовались мы долго, минут тридцать. А потом нам это надоело, и мы порушили веер за считаные секунды, остервенело обмахиваясь направо и налево. Народное рукотворчество вообще не приспособлено к детскому обращению, чуть что – превращается в руины.
Курятник, конечно же, обиды не простил, поэтому каждый наш поход воспринимает как нашествие варваров. Жмется по жердочкам и прикидывается экспонатами какого-нибудь зоологического музея. Особенно прикидывается петух. Но мы относимся к такому поведению вполне с пониманием. Еще бы, мы бы тоже прикидывались экспонатами, если б на нас из– за угла крышками кидались да перья из хвоста в прыжке выдирали!
То есть совесть в целом у нас есть, вы не сомневайтесь. Но пользуемся мы ей нечасто. Наверное, бережем для более важных дел.
Ба с нами приходится совсем несладко. Пять девочек в одном доме – то еще испытание! Поэтому, если погода позволяет, мы возимся во дворе. Но март – очень капризный месяц, Ба вообще говорит, что у него семь пятниц на неделе. Поэтому чаще всего на улице непогода, и нам приходится проводить свой разрушительный досуг дома. Вот мы и носимся туда– сюда как угорелые. Ба периодически покрикивает на нас, но рассеянно покрикивает, потому что занята в основном Сонечкой. В Сонечке она души не чает. А всё почему? А всё потому, что подозревает в ней такие же черты характера, как у себя. Так и говорит: «Этот ребенок нам покажет еще, где раки зимуют». С нескрываемой гордостью говорит!
Наблюдать за ними очень забавно. Сонечка важно восседает на руках Ба, они ходят вместе по дому и ведут разные переговоры.
– Этото? – тычет Сонечка пальцем в желтенький кухонный абажур.
– Абажур, – мигом отзывается Ба. – Хочешь хлебушка?
– Неть.
– Скажи
– Неть.
– Хмхм.
– Этото?
– Шторы. Хочешь попить?
– Неть.
– Скажи «шторы». «Што-о-оры».
– Забазюх!
– Чего-о-о-о?
– Забазюх! – Сонечка тычет пальцем в абажур.
– Ага. Хорошо. Только не забазюх, а абажур!
– Неть!
– Ну нет так нет, упрямое ты существо. Хочешь на горшок?
– Неть!
– Тогда еще раз скажи «абажур».
– Фто-о-о-оы!
– Чего-о-о-о-о?
– Фто-ы! – Сонечка показывает пальчиком на шторы и с укоризной смотрит на Ба. – Фтоы!
– Деточка, мы с тобой разговариваем как даун с имбецилом.
– Дя!
– Не, ну тебе надо было именно сейчас со мной согласиться!
Часам к семи возвращаются с работы дядя Миша с папой, и, если на следующий день выходной, мы допоздна играем в лото и подкидного дурака, или же они садятся за шахматы, а мы, обступив их со всех сторон, бурно и многословно переживаем за проигрывающего. Если же назавтра надо в школу, то приходится возвращаться домой, и, пока мы с Каринкой делаем уроки, папа укладывает в нашей комнате Сонечку. Сонечка басовито ругается на папу, потому что укладывать он ее толком не умеет, а колыбельную поет так, что хоть стой, хоть падай.
– Пой! – требует она.
– Си-ра-вор ло-рик, – послушно затягивает папа свою любимую песню Комитаса.
– Неть! Ису ядиясь пой!
– Что спеть?
– Ису ядиясь!
– Что-о-о-о?
– Ёюцка!
– Дети, – заглядывает в кабинет папа, – а что такое ёюцка?
– Это ёлочка! Она просит спеть «В лесу родилась ёлочка».
– А, ясно.
Какое-то время из детской доносятся его нестройные рулады про елочку.
– Хацю сёуньки вацьок! – неожиданно вклинивается беспардонным басом в папино душераздирающее исполнение Сонечка.
– Чего?
– Сёуньки вацьок! Ниязися!
– А что такое «сёуньки вацьок»? – снова заглядывает к нам папа.
– Серенький волчок. Придет серенький волчок и укусит за бочок, – подсказываем мы.
Папа стоит какое-то время в проеме двери, глядит несчастными глазами то на меня, то на Каринку. Вид у него растерянный.
– Уже заканчиваю, – делаю успокаивающие пассы руками я. – Скоро приду тебе помогать.
– Вот спасибо, дочка! – светлеет лицом папа.
Когда, разделавшись с уроками, я осторожно заглядываю в детскую, он спит, подложив под щеку локоть. Сонечка лежит рядышком и нежно гладит его по щеке.
– Пьидёть сёуньки вацьок и укусит зя бацьёк! – шепчет она, убаюкивая нашего папочку.
В одиннадцать часов, если не брать в расчет громкий храп Каринки, в доме воцаряется тишина. Сонечка тихо посапывает, уткнувшись носиком мне в плечо. По городу гуляет ветер – холодный, колючий. Гремит ставнями, метет прошлогодний мусор, вертится волчком по дворам.
Я лежу в постели и думаю о том, как это невыносимо грустно, когда болеет мама. Потому что никому, никому ее не заменить. Потому что она у нас самая любимая и единственная, и самая красивая, конечно же.