Все очень непросто
Шрифт:
Вы только не думайте, что мы так уж мусорить за границей привыкли, просто окна на задний двор выходили, а там была такая помойка, что будь здоров и не кашляй.
Так вот, считаем, считаем, как до двухсот дошли, чувствуем: что-то не так. Пришлось еще одну креветку жирную бросить. Уж как она об землю вдарится за милю должно было быть слышно. До трехсот досчитали, опять ничего. Потом всю оставшуюся жратву выкинули, тарелку и много чего другого — никаких результатов, только, когда уже к вечеру на улицу вышли, на концерт собираясь, увидали: ребятня со всего района с открытыми ртами вверх смотрит — они, оказывается, на лету все пожирали.
Побывав перед поездкой в Ленинской библиотеке и покопавшись в
Рубли в Мозамбике называются метикаломи и, когда нам раздали там первые суточные, я шелестел огромными тысячами, не зная пока, куда их девать. Они были "изготовлены" из еще более гнилого "дерева", чем наши. Купить в местных магазинчиках было особенно нечего, а хранить метикалы было удобно только в банке. Из-под пива.
В общем — проблема. Правда, Директор авторитетно заявил, что можно поменять мозамбийские "деревянные" на какие-нибудь доллары, но на черном рынке. Сказано — сделано. Я знал поблизости от гостиницы пару рынков. Пришел на первый — ну, чернее не бывает. Прямо так черно, что ужас. Самым светлым пятном был я сам. И ни фига: никто ничего не меняет.
Хотел, вообще-то, один со мной на часы мои испанские поменяться, но мне не показались те два банана, которые он предложил: я этот сорт не перевариваю.
Ладно, пошел на второй рынок. Он еще чернее выглядел. У некоторых морды аж в фиолет отсвечивают, и хотя с удовольствием они готовы были метикалы эти у меня взять, но вот насчет того, чтобы что-нибудь порядочное взамен дать, тут уж — дудки.
Однажды, разыскал я одного местного жителя, который, кроме "проблемы", знал еще много разных слов, даже по-английски. Он мне вкратце поведал, как дошли они до жизни такой. Рассказал в трех словах историю страны и советско-мозамбийских отношений. Я рассказ его, интересный во всех отношениях здесь и привожу.
"До 1974 года страна наша была колонией Португалии. Португальцы нахально заасфальтировали в городах дороги, провели электричество, обустроили телефонную сеть и понастроили на океанских побережьях роскошных туристических отелей, — видел, наверное, сейчас от них одни коробки бетонные остались.
Народ в деревнях да джунглях бедно жил, но справлялись. А в городах совсем нормально — при домиках и при работе.
Потом ваши "врачи", которые "по зову сердца" приехали с эпидемиями бороться, стали при удобном случае народу объяснять, что нельзя рабами жить и надо бы социализму подбавить. И так они к 1974 году народ затюкали, что тот расправил плечи, сорвал многовековые оковы и уволил пожимающих плечами португальцев без всякого содержания.
Первые три дня хорошо было. Приятно, конечно, оковы сбросить, но вот потом ложа началась:
Хорошо, что народ наш от природы смекалистый, сразу правильную линию выбрал: как что-нибудь сломается, тут же на выброс, как в отеле канализация забарахлит — бросай его к нашей чертовой мозамбикской матери. Пусть стоит немым памятником колониализма, эдаким укором проклятому прошлому.
Через некоторое время нечто вроде голода наметилось. Ваши то продуктов и машин нам много подкидывали, но нашлись и у нас нечестные люди, стали это все присваивать. А ООНы и "Юнески" всякие не могли спокойно на наши успехи смотреть и тоже стали продовольствие и другую гуманитарную помощь присылать. Ты уж извини, но тут ваши прокололись немножко. Сбросят, бывало, с вертолетов мешки. Мешки, как мешки. С макаронами. И написано на них: ТОСТ N 2093 / 176.2320". Только очень знающие колдуны в джунглях могли разобраться, что это — помощь от братского советского народа. А вот ушлые да подлые капиталистические коршуны на каждом своем мешке нахально выпечатывали: "Подарок мозамбикским братьям от жителей ЮАР" или "Дорогому народу Мозамбика от США", а то и "Людям доброй воли от людей очень доброй воли".
Где уж нашим во всем этом разобраться, и случилась война. Вялая такая, продовольственная. Как прослышат, кому положено, — в какую деревню гуманитарную помощь подбросили, так пойдут туда и отберут, а те потом у них.
Правительство тоже качается. Позвонят в ваше посольство: "Срочно нам пять "газиков", шесть "уазиков" и тридцать черных "Волг". А то к американцам пойдем."
Ваши испугаются, с Москвой свяжутся, и "пожалуйте бриться": в тот же день летит самолет "Антей".
Но, конечно, и Мозамбик в долгу не остается: каждый год по нескольку тонн орехов кешью вам отправляем, как в прорву. Что вы там с ними делаете? Едите, что ли?
И еще мы вам разрешаем у наших берегов креветок ловить, а то развелось их сволочей — никакого спасу нет. Сколько у тебя времени до концерта осталось? Пойдем, кое-какие достопримечательности покажу."
Мы пошли с ним вдоль океана в сторону бывшей курортной зоны. Он показывал американское посольство, красивые дома состоятельных граждан и даже резиденцию президента, но, конечно, издали.
— Раньше у нас для белых прямо рай был, — продолжал он, покуривая, — как увидит наш на улице белую компанию из ресторана, на другую сторону вежливо переходит. Те тоже не забижали: пройдут — как бы не заметят. А какой народ был честный! Страшно честный был народ. Оставишь, к примеру, на улице сумку с деньгами — никто пальцем не тронет, правда, только некоторое время. Ну а уж, если кого черт попутал, то будь любезен, вон к тому столбу.
Я посмотрел в ту сторону, куда он указывал. Там посреди пляжа красовался крепкий деревянный столб, с одной стороны полуохватываемый чем-то вроде развалившихся трибун для зрителей.
— Вот за любой проступок — на сутки к столбу.
— Что, и за убийство тоже? — поразился я.
— Убийства раньше редко случались, но и за убийство все равно к столбу.
— А если жена мужу изменила?
— К столбу!
— А если…?
— К столбу, к столбу, к вот этому позорному столбу. Я прямо восхитился демократичностью и гуманностью бывших мозамбикских законов и представил себе, как провинившегося преступника привязывают с утра к столбу, как собираются зрители, позорят его, как могут, и как ему делается нестерпимо стыдно, как прячет он от соплеменников свои бегающие глаза, и уже больше никогда, никогда…