Всё от земли
Шрифт:
Но самое интересное во всей этой истории то, что ни злополучных весов на балансе совхоза, ни ведомостей, по которым были выплачены деньги за бесполезную работу и клеймение, старший юрисконсульт совхоза так и не нашел. Все это, оказывается, списано за счет реализации продукции.
— Вот это мило, — сказала бы героиня чеховской новеллы.
Кто-то производит продукцию, а кто-то выбрасывает на ветер деньги от ее реализации.
А кто и из каких побуждений выбрасывает, так и не заинтересовывает работников отделов борьбы с хищениями социалистической собственности: по их аксиоме это не является хищением. Но если не хищение, то что?
Клеймятся весы с погрешностями, в десятки раз превышающими
Нет, на металлургических предприятиях, где кроме железа — ничего, и железа этого — горы, почему-то трясутся над каждым граммом и не нужно искать, кто отвечает за весы и следит за точностью их показаний, но в сельском хозяйстве такие ли щедрые — тонна туда, тонна сюда — ерунда, и пока дознаешься, кто должен заниматься весовым оборудованием — до дрожи в коленках налазишься с этажа на этаж по иному агропрому от главного инженера — в стройотдел, из стройотдела — в агрономический, но, пожалуй, только в Чебаркульском РАПО отводят первостепенную роль в экономике сельского хозяйства весовому оборудованию и наизусть знают, где, сколько и какие имеются и где, сколько и каких не хватает.
— И давно пора, — считают там, — отказаться от варягов по установке и ремонту весоизмерительной техники, узаконив непосредственно в хозяйствах штатные единицы квалифицированных специалистов, а инженер-метролог при РАПО просто необходим. Это ж аксиома.
Но аксиома, которую нужно доказывать.
Великое наследство
Нет, кто бы только знал да ведал, каких и сколько передумал дум кузнец и пахарь Иосиф Погорелец, каких и сколько он пластов переворочал, пока отважился на самую рискованную штуку по тем зыбучим временам: сорваться сразу всей семьей с насиженного места. Глупую курицу не выгнать хворостиной со двора, где вывелась она из первого яичка и первое яйцо сама снесла потом, а уж чтобы человек в годах решил покинуть хату, в которой он больше полжизни прожил да предки не один век скоротали, это ж совсем неслыханное дело.
Что не вошло в повозку, продал или так раздал — берите, пользуйтесь та й не поминайте лихом.
— Далече ли собрался бечь, Иосиф?
Далече ли… Куда глаза глядят. Где земли и воли, мабуть, чуть-чуть побольше, чем у них тут. Побольше ж этого всего кто говорил — в Сибири, кто — на Урале, кто — на Востоке Дальнем. А то уж вовсе, где Макар телят не пас.
И захлебнулась хата горем и ослепла. Заголосили бабы, засопели мужики носами, и по слезе тяжелой и неудержимой навернулось в карих очах Иосифа Погорельца, когда почал он с одного удара вгонять по шляпку четвертные гвозди, заколачивая маленькие окна горбылями, которые перечеркнули все былое. Крест-накрест все перечеркнули.
— Одумайся, Иосиф…
— Но! Мертвого не носят от могилы.
И дернулась вожжа. Вздрогнув, запрядала ушами лошаденка, потом качнулся под телегой дегтярный жбан с мазилкой.
И все… И сгинул Еська Погорелец.
Нет, не сгинул, а за лето и с возом ребятишек добрался отчаюга-запорожец аж до Башкирии какой-то, умудряясь между путным делом добывать работой на пропитание: то сена покосить кому-нибудь наймется, то жито жать. Остановился в той Башкирии обочь дороги
Внуки не помнят деда Иосифа. На долю российских ребятишек выпадали участи пострашнее: не помнить и отцов, не воротившихся с войны. Не помнить в лицо, но по рассказам бабушек и матерей хорошо знать, что слыли они вечными пахарями и тружениками. Бесследно никто не уходит. Иосифа Погорельца земля снабдила силой, земля и отняла ее. И не ахти какие пожитки оставил он после себя. Но силу духа своего и преданность труду сумел он передать по крови детям и внукам. И правнукам они передадутся, как передались ему от его прадеда. Великое наследство. И нет цены наследству этому, и нескончаемо оно.
Каждый в юности старался подражать кому-либо из старших рода: отцу, дяде, брату. Ваня Погорелец хотел быть похожим на деда. Нет, не наружностью — натурой. Дед, мать рассказывала, ноги в коленях не гнул ни перед кем и ни перед чем, а уж спину — и подавно. Слезу палкой не выбьешь, если не считать те две горючих, когда зарешечивал он горбылями окна старой хатенки. Плачущим Ивана Погорельца впервые видели сорокалетним уже, когда умер его отец Ефим Иосифович Погорелец. Умер от сердечной недостаточности, заключили врачи. Наверное, они ошиблись, потому что на все достанет сердца нашего, да не на все хватает жизни. Жизнь Ефима Погорельца укоротила война. Это она сказалась. И еще скажется: теперешние войны так сразу не кончаются.
В июле сорок первого ушел на фронт Ефим, в августе сорок четвертого сын его Иван, замковый орудия полковой артиллерии, в восемнадцать неполных лет участвовал в бою под польским городом Замбрув, и чуть не стал тот бой первым и последним для него. Немецкий снаряд угодил под лафет пушки, глубоко ушел в мягкий грунт и рванул, насыпав курган над замковым. Откопали после боя, чтобы по солдатскому обычаю перехоронить с почестями, а он вдруг взял и ожил. И встал. И через три месяца госпиталя вернулся в строй артиллерист.
Потом Кенигсберг, и снова Польша, и ликвидация банд в лесах, где тоже из-за каждого дерева следила за русским солдатом зоркая смерть. И не потому ли и хмурится Иван Ефимович, когда задают ему наш ходовой вопрос, как бы он прожил, доведись жить сызнова.
— У живых что спрашивать, мы есть живые. Спросить бы у погибших… Жизнь — не та дорога, по которой можно вернуться назад.
И не потому ли, что из двадцати вязовских парней, ушедших на фронты, в живых вернулось только четверо, и Погорелец Иван покинул Вязовку? Без причин ничего не бывает. Нет, теперешние войны так сразу не кончаются. Долго еще продолжали пустеть малые русские деревеньки. Ратный подвиг несоизмеримо короче подвига трудового, но суть их в одном — в преданности долгу и делу как самой Родине. В трудовой книжке Ивана Ефимовича Погорельца была одна-единственная запись: «Челябинский металлургический завод, 10 февраля 1951 г., принят во второй обжимный цех».