Все оттенки голубого
Шрифт:
Усек? Я не могу больше это выносить. С тобой я чувствую себя такой замухрышной и задрипанной, мне уже невмочь.
Кадзуо с трудом сдерживался, чтобы громко не расхохотаться. Слушая Ёсияма, он зажимал ладонью рот, но когда Кэй продолжила свои жалобные излияния, он встретился глазами со мной и уже не смог удержаться от смеха.
– Еще и персидский кот! Ну дела!
– Слышишь меня, Ёсияма? Если хочешь меня о чем-то попросить, вначале выкупи из ломбарда мое ожерелье. После того, как вернешь подаренное мне папой золотое ожерелье, и выскажешься.
– Ты же сама его заложила, Кэй, потому что хотела
Кэй разрыдалась, и лицо у нее сморщилось. При виде такой сцены Кадзуо перестал смеяться.
– Послушай, Кэй, что ты несешь, ты же сама сказала, что если я хочу, то могу его заложить. Тебе хотелось принять химинал, и ты предложила сдать ожерелье в ломбард.
Кэй утерла слезы.
– Прекрати об этом! Чё поделать, если уж ты такой подонок. Ты даже представить не можешь, как я потом рыдала, как завывала по дороге домой. А ты тем временем выдавал свои песенки, так?
– Что ты несешь, Кэй? Не плачь, немедленно перестань! Я завяжу с этим, немедленно завяжу. Начну работать в порту и тогда сразу завяжу, пока еще не время, но не плачь, Кэй!
Высморкавшись и вытерев глаза, Кэй окончательно перестала реагировать на то, что говорил Кадзуо. Он указал на свою ногу и сказал, что страшно устал. Она силой подняла его на ноги, и когда он увидел слезы у нее на глазах, то неохотно согласился.
– Рю, мы будем на крыше, попозже поднимайся туда и поиграй на флейте.
После того как закрылась дверь, Ёсияма громко позвал Кэй, но никто не откликнулся.
Окинава с бледным лицом налил дрожащими руками три чашки кофе и принес их в комнату. Он споткнулся и чуть не упал на ковер.
– Эй, Ёсияма, выпей кофейку. На тебя просто страшно смотреть. Ты не в себе? Это пройдет. Держи свой кофе.
Ёсияма отказался от кофе.
– Черт с тобой! – пробурчал Окинава. Ёсияма сидел, ссутулившись и уставившись
в стену, тяжело вздыхая, и собирался что-то произнести, но потом передумал. Потом я заметил Рэйко, лежащую на полу кухни. Грудь у нее высоко вздымалась, а ноги были раздвинуты, как у дохлой собаки. Временами ее тело подергивалось.
Ёсияма обвел нас взглядом, поднялся и направился к выходу. Он взглянул на Рэйко, хлебнул воды из-под крана и отворил дверь.
– Эй, Ёсияма, куда это ты? – окликнул я его. Единственным ответом был звук закрываемой двери.
Окинава горестно рассмеялся и прищелкнул языком.
– С ними все кончено. Ёсияма полный болван, он не врубается, что уже ничего сделать нельзя. Рю, а не ширнуться ли нам, хотя, конечно, это дерьмовый героин, но немного еще осталось?
– Нет, сегодня я устал.
– Что, будешь играть на флейте?
– Исключено.
– Но ты же собираешься заниматься музыкой?
– Я еще не решил, знаешь ли, в ближайшее время мне вообще не хочется ничего делать, нет настроения.
Окинава слушал принесенную им пластинку «The Doors».
– Похоже, что ты лег на дно.
– Да, но это нечто иное, совсем иное, чем просто лечь на дно.
– Я недавно встретил Курокаву, и он сказал, что пребывает в полном отчаянии. Он собирается отправиться в Алжир и стать там партизаном. Если уж он заявляет об этом людям вроде меня, мне кажется, он никогда туда не отправится, но у тебя-то нет идей, как у этого типа?
– У
Приготовленный Окинавой кофе был таким крепким, что пить его было невозможно. Чтобы немного его разбавить, я влил туда воду.
– Слушай, может, тебе нужно поехать в Индию?
– Что? Чего я забыл в этой Индии?
– В Индии ты увидишь много интересного.
– Зачем мне ехать в Индию? На кой она мне сдалась, и здесь есть много интересного. Стоит только посмотреть вокруг, и никакая Индия не нужна.
– Ты хочешь сказать, что нужно поэкспериментировать с ЛСД? Я не понимаю, что тебе нужно.
– Я и сам не до конца это понимаю. Я не знаю, чем мне следует заняться. Но я не собираюсь отправляться ни в Индию, ни куда-либо еще, я никуда не хочу уезжать. В последнее время я просто таращусь в окно. За окном я вижу дождь, птиц, людей, просто идущих по улице. Когда смотришь долго, это очень интересно, в этом и состоит смысл всматривания. Не знаю почему, но в последнее время все окружающее представляется мне совершенно по-новому.
– Не ворчи, как старик, Рю, если все вокруг кажется новым – это типичный признак старения.
– Что за чушь! Я говорю про совершенно другое.
– Это никакое не другое! Тебе этого не понять, потому что ты моложе меня. Послушай, тебе нужно играть на флейте, именно игрой на флейте тебе нужно заниматься, а не шляться с идиотами наподобие Ёсияма. Помнишь, как классно ты играл у меня на дне рождения.
– Это было в заведении Рэйко, и тогда я был на подъеме. Тогда мне казалось, что вся грудь у меня чешется, удивительно странное ощущение, но при этом я чувствовал себя великолепно, как бы это выразить – будто я помирился с чуваком, с которым перед этим разругался.
– Тогда я и подумал, какой же ты счастливчик, и даже завидовал, что ты способен доводить других до такого состояния. Я не вполне это понимаю, но у меня так не получается. Потом я никогда не испытывал такого чувства, о нем невозможно рассказать другим, нужно самому его испытать. Согласен, что я просто заурядный наркоман, и, когда под рукой нет героина, иногда мне становится так паршиво, что мне кажется: ради того, чтобы ширнуться, просто ширнуться, я готов убить любого. И я ощущаю, что существует некая непреодолимая связь между мной и героином. Я начинаю дергаться, дрожать, я схожу с ума из-за того, что не могу всадить в себя иглу, но я ощущаю, что моя связь с героином почему-то недостаточно прочная. Стоит мне уколоться, как я уже ни о чем не думаю – ни о Рэйко, ни о мамаше, ни о ком другом, только о флейте, на которой ты тогда играл. Мне хотелось когда-нибудь признаться тебе в этом. Не знаю, Рю, какие чувства ты испытывал, когда играл, но я был в полном отрубе. Мне всегда хотелось быть на таком подъеме, как ты был тогда, Рю. Я всегда думаю об этом, когда засасываю героин шприцем. Знаешь, со мной все кончено, мое тело уже распадается. Посмотри, каким дряблым стало мое лицо, скоро я окочурюсь. Мне наплевать, когда я помру, я не испытываю никаких сожалений.