Все оттенки голубого
Шрифт:
– Ага, но нечего сердиться.
– Учти, я не хочу, чтобы ты надралась и трахалась с каким-нибудь черномазым, поняла?
Он держал ложку над пламенем свечи. Жидкость закипела, появилась пена и начал подниматься пар, а дно ложки почернело от сажи. Окинава медленно убрал ее от пламени и подул, чтобы остудить, как обычно делают, прежде чем подать суп младенцу.
– Знаешь, в тюряге… – начал он, разрывая ватный тампон, – в тюряге из меня сделали «холодного индюка». У меня, знаешь, были разные глюки, я не очень хорошо их помню, но я увидел своего старшего брата – я
– И он что-нибудь говорил?
– Не, или сейчас я этого не помню.
Он намочил кусочек ваты размером с ноготь большого пальца в остывшем растворе, после чего погрузил острие иглы в самый центр набухшей ватки. Донесся слабый шум, какой бывает, когда младенец посасывает материнскую грудь. Прозрачная жидкость медленно заполняла тонкую полость шприца. Закончив с этой процедурой, Окинава облизал губы и осторожно выпустил из него воздух.
– Разреши мне вколоть тебе, Рю, – сказала Рэйко, – я часто делала это всем на Окинаве. – Рукава у нее были засучены.
– Ни в коем случае! Ты уже однажды промахнулась и пролетела на сотню долларов. Это тебе не рисовые колобки для пикника готовить. Отвали! Перетяни руку, Рю!
Рэйко встрепенулась и уставилась на Окинаву, пока тот доставал кожаный жгут и обматывал им мою левую руку. Я сжал кулак. Окинава протер пару раз нужное место спиртом, после чего вонзил иглу в набухшую вену. Со словами «да-да-да» Окинава спокойно нажал на поршень шприца, и героин вошел в меня.
– Ну вот, сделано. Как тебе это нравится? – рассмеялся Окинава.
Он вытащил иглу. В этот момент наркота уже проникла до кончиков моих пальцев и глухо ударилась о мое сердце. Потом у меня перед глазами поплыл белый туман, и очертания лица Окинавы расплылись. Я прижал руку к груди и поднялся. Мне хотелось сделать глубокий вдох, но дыхание стало прерывистым и дышать было трудно. Голова онемела, словно по ней перед этим колотили, а во рту настолько пересохло, что казалось, вот-вот полыхнет. Рэйко взяла меня за правое плечо, помогая подняться. Пытаясь сглотнуть хоть немного слюны с высохших десен, я ощутил тошноту, которая поднималась от самых ног. Со стоном я рухнул на кровать.
Рэйко встревожилась и начала трясти меня за плечо.
– Эй, тебе не кажется, что ты дал ему слишком большую дозу? Раньше он не слишком много ширялся, посмотри, он совсем побледнел, с ним все в порядке?
– Я всадил в него не слишком много, он не умрет, поняла? Не, он не помрет, Рэйко. Принеси тазик, сейчас наверняка блевать начнет.
Я зарылся лицом в подушку. Хотя горло у меня пересохло, слюна постоянно капала с губ, а когда я пытался уловить ее языком, меня начинало сильно тошнить.
Какие бы усилия я ни прилагал, чтобы вздохнуть, в меня попадало только мизерное количество воздуха, причем мне казалось, что он поступает не через нос или
Я пытался позвать Рэйко, но горло у меня перехватило и из него не вылетело ни слова. Я решил, что звал Рэйко, потому что мне хотелось сигарету, но, когда я открывал рот, мои голосовые связки лишь подрагивали и слышался только какой-то странный свистящий звук. Мне было слышно тиканье часов над головами Окинавы и Рэйко. Этот звук своей регулярностью странным образом ласкал меня. Я почти ничего не видел. По правую руку от меня виднелось что-то, напоминающее отражение на воде. Там постоянно появлялись слепящие вспышки, которые раздражали. Я предположил, что это, должно быть, свеча. Рэйко всмотрелась в мое лицо и пощупала пульс. Потом сказала Окинаве: «Он еще жив!»
Я отчаянно шевелил губами. Подняв руку, ставшую будто железной, я коснулся плеча Рэйко и прошептал:
– Дай мне закурить.
Рэйко вложила мне в рот зажженную сигарету, влажную от слюны. Обернувшись к Окинаве, она сказала:
– Эй, посмотри на глаза Рю – испуганные, как у маленького ребенка. Посмотри, он дрожит, это в самом деле опасно, смотри, он почти плачет.
Дым, проникавший в легкие, казался мне почти живым существом. Окинава приподнял мою голову за подбородок и, вглядываясь в зрачки, сказал Рэйко:
– Это был уже последний звоночек, настоящий отход. Весил бы он кило на десять меньше, все было бы кончено.
Искаженные черты его лица напоминали солнце, проникающее сквозь раскрытый пляжный зонт. Мне казалось, что я превратился в растение, складывающее свои серые листья на закате, никогда не рождающее цветов, спокойное растение вроде папоротника, у которого только ветер уносит созревшие споры.
Задули свечу. Я слышал, как Окинава и Рэйко раздеваются. Поставили пластинку. Послышалась мелодия «Soft Parade» группы «The Doors», и сквозь мелодию я слышал, как они трутся о ковер и раздаются сдавленные стоны Рэйко.
В моем сознании всплыл образ женщины, бросившейся вниз с высотного здания. Она всматривалась в удаляющееся небо, а лицо ее было искажено ужасом. Она совершала движения пловчихи, как бы пытаясь снова подняться вверх. Волосы у нее растрепались и развевались над головой, как морские водоросли. Деревья по обе стороны улицы, автомобили, люди, увеличивающиеся в размерах, ее нос и губы, искажаемые порывами ветра, – вся эта сцена в моем сознании напоминала дурные сны, от которых в разгар лета пробивает озноб. Это была замедленная черно-белая кинолента, запечатлевшая падение женщины с высотного здания.