Все оттенки красного
Шрифт:
— Отпуск… Это замечательно… Отпуск.
Ах, как оно сразу пошло! Аж дух захватывает! Словно волна накатила, подхватила и понесла, понесла! Он теперь высоко-высоко, смотрит на мир не откуда-то, с небес. И видит все до деталей, до мельчайших подробностей. Никто не может понять того, что в этот самый миг видит и чувствует он, Эдуард Листов. Это и есть великое откровение…
— Пять часов уже рисуете. Не устали?
— Что?
— Отдохнуть, говорю, не пора?
— Да-да, я вас утомил. Что ж, прервемся. Хотите, прервемся
— Заката?!
— Ничего, у меня бутерброды с собой. Знаете, августовскими вечерами бывает такое удивительное небо… Дивное небо.
Боже, как она посмотрела! А про себя он усмехнулся: им, простым смертным, сейчас думается только об отдыхе и сне, а ему о закатах. Вот и случилось: он завоевал свою любовь, свою Веронику. Женщины, они все равно будут любить ангелов сильнее, чем простых смертных людей. Если уж им вообще дано любить. И ему, без сомнения, нужно, чтобы Вероника смотрела на него вот такими влюбленными глазами, беда только в том, что нужно ему это всего на одну картину. И не факт, что будет нужно потом…
…А ночью он с еще большей страстью целовал другую женщину, и, кажется, почти любил ее, только тоже особенно, на одну ночь, даже не на одну картину. Любовь эта не стоила ему ничего, да и ей тоже. И он вдруг четко отделил в себе друг от друга этих двух совершенно разных людей: Эдуарда Листова, обычного человека, подвластного земным страстям, и художника Эдуарда Листова, будущего создателя великих картин. Отделил и посмотрел на них как бы со стороны. Первый всегда был человеком никчемным, да и второй до недавнего времени был никаким живописцем, а теперь с интересом наблюдал того, первого, и впервые чувствовал себя творцом. Потому что был уверен: утром он проснется для той, другой любви, великой любви, и заставит мир заговорить о себе.
Почти месяц спустя
Эйфория вскоре прошла, но ее заменила устойчивая уверенность в своих силах. Эдуард Листов был теперь твердо убежден в одном: он себя, наконец, нашел. Он сделал открытие, не оценить которое невозможно. Как-то само собой получилось, что творчество Василия, проникшее в него, заполнившее его сознание, Листов стал считать своим. И признание его великим художником стало теперь делом времени: год, два, три, десять… Теперь можно делать свое дело и ждать, не суетясь, не дергаясь. Можно возвращаться в Москву, можно предстать перед критиками, перед сомневающимися. Предстать новым человеком, великим человеком, а, главное, уверенным в себе.
Возвращаться? Ну, да, когда-то нужно возвращаться. Не всю же жизнь он собирается просидеть в этой глухой дыре? Тем более что погода давно испортилась, теперь уже наступила настоящая осень. И бабье лето прошло. Хорошо, что он успел ухватить кусочек, поймать, словно бабочку, посадить на полотно и ярким мазком пришпилить к нему навечно: живи!
— Аля, я скоро уезжаю.
—
— Я не могу тебя взять с собой, ты должна это понимать.
— Понимаю, что ж. Домработница, значит, не требуется.
— Я не такой богатый человек, как ты думаешь.
— А у меня в Москве сестра родная. Была замужем, да развелась недавно. Местечко у нее в доме есть, я могла бы быть к вам поближе.
— Аля!
— Да пошутила я. Не пойду я ни к кому в домработницы, и в Москву не поеду. Полюбила я тебя, Эдик. Хоть и простая я баба, но так же по-простому, по-русски и любила.
— Я денег тебе оставлю.
— Что ж. Спасибо. А Василий как же?
— А что Василий?
— Вы ж для него все эти полтора месяца, будто солнце были. Согрелся он.
— Я ничего не могу для него сделать, пойми. Ты поговори с ним. Потом, когда я уеду. Он, если захочет, может приехать в Москву, показать свои рисунки. Я поговорю, с кем надо.
— Да никуда он не поедет! Вы что ж, Василия не знаете? Али его Наталью? Куда ж она мужа отпустит от двоих детей? Уезжайте уж
— Я оставлю на всякий случай свой адрес. Если что…
— Жена-то не бросит, коли я письмецо напишу? — усмехнулась Алевтина.
— У меня очень умная и понимающая жена.
— Образованная, небось?
— Да. Образованная.
— Все у вас, образованных, не как у людей. Ни полюбить не смеете всласть, ни ревности волю дать. Все прощаете друг друга, прощаете, да вашим прощением, словно щами пустыми, досыта не наешься, оттого и взгляд голодный всю жизнь да тоскливый. Эх! Да не буду я вам жизнь портить, не беспокойтесь.
— Что ж ты все опять на «вы» да на «вы»?
— Так уезжаете же скоро. Вроде как получается, что чужие мы опять люди…
…Картина почти закончена. После недели затяжных дождей вновь установилась хорошая погода. Должно быть, ненадолго, скоро они зарядят снова, и теплых, солнечных дней больше не жди. Вероника дома одна, грустит, смотрит в окно. А когда увидела его, зарделась и тут же кинулась отпирать дверь.
— Мама на работе. А у меня сегодня во вторую смену уроков нет. Может, в лес пойдем? Погода сегодня хорошая.
— Да. Можно пойти в лес. Я почти закончил. Вам нравится, Вероника?
— Немного странно. Не похоже на те портреты, которые я видела до сих пор. Но я не берусь судить…
— Вот и хорошо. Я выставлю ваш портрет в столице, на выставке в Манеже.
— В самом Манеже?! — взялась руками за вспыхнувшие вновь щеки.
Все-таки, задурил он девушке голову. И вот они идут в лес вдвоем, потому что бдительная дуэнья Андрей уехал в деревню к тетке договариваться насчет того, чтобы заколоть кабанчика к свадьбе. Все уже решено, они и заявление в ЗАГС подали.
— Вы не задержитесь до нашей свадьбы?
— На целый месяц? Нет, не могу, извините, Вероника.